Сказ о военном топографе - Андрей Сальников
Вновь в путь опасный двинулись. На ходу теплее всем стало, бодрее пошли путники, но полегчало не каждому. Вскоре совсем размяк казак, что с животом маялся, будто душу из него вынули, а ноги, как у куклы тряпичной, ватными стали. Что поделаешь, не тащить же его на себе. Наказал ему старшой по следам их к скале возвращаться и ждать остальных подле неё, сколько потребуется.
Дальше втроём пошли и через час на поле снежное вышли. Глядят на него и диву даются: кажись, на горе, а столько пространства ровного образовалось. От простора такого лёгкость в ходьбе у всех появилась, но ненадолго. Топограф военный в трещину угодил, а длинный шест снова спас его. Выбрался он из бездны ледяной и решил не спешить более, считай, два раза сгинул уже. Оттого опять медленнее пошли, но к сумеркам равнину заснеженную пересекли и на пятачок, обнажённый от снега и льда с россыпью камушков маленьких, выбрались. Местечко то продуваемым оказалось шибко, но искать другое ни времени, ни сил не осталось. Перекусили они тем, что в карманах было, и на перине каменной спать пристроились, а перед тем в башлыки суконные укутались да единственной буркой войлочной накрылись. Но на ветру ворочались непрестанно, жались друг к дружке поближе, чтобы теплее стало, а уснуть всё равно никак не могли — слишком громко зубами стучали.
Ветер унялся, на смену ему туман набежал, да такой густой, что на руке вытянутой ладошки собственной не видать было. И так тихо вдруг стало от него, словно кашей овсяной уши законопатили. От этой тишины мертвецкой причудилось казаку, будто лежит он в могиле сырой, живьём захороненный, а товарищи его по бокам пристроились, не шевелятся, окоченели видать. Вскочил казак, стряхнул наваждение, по сторонам огляделся, а соратники его живёхонькие лежат рядышком, в шинельки свои кутаются да зубами стучат. «Уф, бесовщина какая! Привидится же такое», — сказал казак, пот со лба холодный вытер, перекрестился трижды и вновь спать пристроился промеж товарищей.
Вдруг среди тишины гробовой как громыхнёт что-то, да так внезапно, будто снаряд пушечный взорвался неподалёку. Осетин с казаком на ноги вскочили с испугу, похватали кто лопату, кто камушек, и глазищи ошалелые вдаль вытаращили. Озираются, врага невидимого отыскать пытаются, но никого на десяток вёрст не видать. От грохота того эхо по полю снежному пробежало раскатами и ухнуло вниз с обрыва. «Ледник где-то треснул, — сказал спокойно военный топограф, встал, осмотрелся вокруг и добавил восхищённо: — Красота-то какая! Гляньте-ка, братцы!» Густой туман, что окутывал их давеча, растворился совсем. Белоснежное поле в свете луны заискрилось празднично, будто фата невесты, каменьями самоцветными украшенная, а на небе иссиня-чёрном столько звёзд высыпало, что для темноты места почти не осталось. Огляделись казак с осетином, от страху-то им обоим только бесы вокруг да враги мерещились, а сейчас красоту небывалую приметили. Повздыхали товарищи восторженно от пейзажа чудесного да вновь покемарить улеглись, а на грохоты оглушительные, что ледник подчас издавал, внимания своего не обращали более.
Кое-как дождались утра восходители. Только солнышко забрезжило на горизонте синем, на ноги озябшие повскакивали и в путь незамедлительно двинулись. Нехотя с ночи бессонной шли они, а как расходились немного, пожевали того, что в карманах попряталось и бодрее пошли. Версты две так протопали слаженно. Но потом казак, что промеж осетина с топографом шёл, отставать вдруг стал, шлёпался в снег для отдыха, бормотал что-то несвязное и через час совсем зачах. В глазах, говорит, темнеет, голова, как юла, и ноги почти не двигаются. Выгреб старшой из мешка своего вещевого остатки сухарей — две горсти получилось. Одну себе в карман сунул, а другую осетину нелюдимому всучил. Взял котомку пустую, постелил её наземь и усадил казака на неё, чтобы тот гузно своё не подморозил. Потом с горца мешок заплечный снял, сухари из него казаку по карманам распихал и котомкой пустопорожней руки обмотал болезному. Укрыл его буркой войлочной и наказал требовательно не сходить никуда с места этого, дескать, туман налетит, заблудишься и сгинешь во льдах навеки.
Теперь вдвоём пошли. Хмарь небесная и впрямь набежала вскоре, да такая густая, что всё вокруг скрыла из виду вмиг. Пока направление помнили они, шли уверенно, но потом заплутали всё же. Больше часа ходили во мгле белёсой, как котята слепые, пока вдруг топограф военный под ногами своими полотно кумачовое не нашёл в снегу. Увидал его горец, обрадовался находке, что в прошлом году обронил, отряхнул да обмотался им, чтоб теплее было, и направление указал верное.
Сто саженей вверх протопали, из плена туманного выбрались и на склон крутой и осклизлый вышли, где даже кошки вострые держали их с трудом. Вот тут-то и вспомнил топограф военный о лопате железной, что у казаков шуточки неуместные вызвала. Достал он её из-за спины и начал ступени рубить, но занятие это непростым оказалось, потому стали по очереди их тесать. Сделают пяток, другой и сменяются. Пока один тяпает и греется, второй отдыхает да мёрзнет. И так много раз. Рубили-рубили, тесали-тесали, покуда осетин из сил не выбился. «Всё, — говорит. — Пойдём назад!» Взял топограф военный лопату из рук его и сказал: «Ты посиди, сподвижничек, отдохни пока. А коли силы появятся, приходи пособить. Ну, а ежели нет, возвращайся назад». И снова рубить принялся. Осетин нелюдимый присел на ступеньку, отдохнул вдоволь, надышался всласть, но так замёрз, что пришлось топографа догнать и орудие труда у него отобрать, чтоб озноб прикончить. Рубил осетин ступени, лопату не отдавал, пока не согрелся, а как потеплело ему, он опять вымотался. «Айда назад!» — говорит. А топограф военный похлопал его по плечу рукой, от холода трясущейся, и сказал, тяжело дыша: «Отдохни, дружок, и спускайся вниз». Сам лопату взял и вновь тесать принялся. Уселся на ступень ледяную осетин, отдышался немного и вниз поплёлся, причитая
