Эдвард Уитмор - Шанхайский цирк Квина
Лет двенадцать, а может, даже года два или три тому назад, Квин бы просто-напросто разбил о голову старика бутылку. Но тут его будто парализовало. Его окутал отвратительный смрад прелой шерсти пополам с протухшим сыром, вонью гнилой замазки и полуразложившейся кожи, все это на основе могучего горчичного духа.
Жирный великан взгромоздился на соседний табурет, обдавая его своим мерзким дыханием.
* * *Не дыши на меня, сказал Квин.
Двойного джина, братишка, потребовал толстяк, обращаясь к бармену. Квин ткнул его в бок, и тот икнул.
От тебя прет, бычара.
Чего?
Ты чего толкаешься?
Это не я, братишка.
Ты. Причем дважды.
Толстяк поскреб одной рукой замотанное фланелью горло, а другой полез во внутренний карман шинели. Квин увидел, как он открутил крышечку банки, подцепил пальцем немного какой-то зеленой пасты, завернул крышечку и заправил пасту в нос.
Ты что, на хрен подсел, бычара?
Чистейший, японский. Круче не бывает.
Да иди ты!
Я его уже тридцать лет употребляю, но это, конечно, для тех игр, в которые играет Всевышний, срок ничтожный. Он играет по-крупному, и выжать каждое очко из него не проще, чем из дракона геморрой. Я знаю, о чем говорю, братишка, я же провел там большую часть жизни.
Где?
На той стороне, на темной стороне, на нашем родимом чужом берегу, святые угодники, в местечке таком занятном, что, каким ты его увидишь, таким оно для тебя и будет. А где игральные кости? Время выпить за то, чем мы были и чем еще станем.
А деньги?
Толстяк поворчал и положил на стойку восемь долларовых купюр. Квин кивнул. Никто в «У Герати» не мог его обыграть в эту игру. Толстяк сделал ход и передал кости. Когда Квин бросил второй раз, толстяк уже называл его по имени.
Ты выиграл, бычара. Так где, говоришь, ты побывал?
Где? В старом добром Токио и старом добром Шанхае, в городах, которых больше нет. В городах, где люди устраивают какой-то маскарад и выдают себя за императоров, за Будд, за карликов и за виртуозов-мастурбаторов. Некоторые из них были настолько запуганы, что прятались в незапертых клетках и ждали, пока не приржавеют дверные петли. На Востоке — вот где я был. В первый раз за сорок лет я сюда вернулся. Я был в Массачусетсе, я видел Бронкс, а теперь мне пора сваливать.
Я год жил в Массачусетсе, сказал Квин.
И чем ты там занимался?
Да так, туда-сюда.
И куда туда?
Да почтовые ящики чистил.
Нестоящее дело, дружище. Твоей мамаше это бы не понравилось.
Я ее в глаза не видел.
Твоему отцу это тоже не понравилось бы.
И его тоже.
Понятно, пробормотал толстяк.
Что тебе понятно?
Лицо толстяка вдруг потемнело. Как только он потянулся за своим стаканом, на широком лице его проступили все рубцы и шрамы. Он опрокинул стакан, и взгляд у него вновь прояснился, а шляпа съехала на затылок. Он показал на стакан с игральными костями.
Бросай. Нужно выпить.
Квин проиграл. Толстяк поскреб свое громадное пузо, высунул длинный желтый язык и спустил по нему в глотку очередную порцию джина. Обдумывая вопрос Квина, он точно превратился в огромного тропического зверя, припавшего к земле в засаде у оленьей тропы.
Понятно, что перед войной там все хоть в чем-то да были замешаны. Сотня заговоров в день, а назавтра — сотня новых. Агенты кишмя кишели, и все двойные. Метались туда-сюда. От кого к кому? Зачем? Международные агентурные сети тратили миллионы долларов; другие были настолько законспирированы, что состояли всего из одного-единственного человека, который сам существовал в голове одного-единственного человека. И что ты думаешь, Господь просто придумал себе такую игру? Ничего подобного. Господь Всемогущий взял большой мешок, запихнул в него Свои создания, закинул на спину, да и пустился по миру в пляс. Это тридцатые, братишка, это Восток. Вот эта шинель досталась мне от одного сержанта. Он убил генерала, который устроил резню в Нанкине. Просто шинель, да? И низверг Он сильных мира сего с их тронов. Или, к примеру, пляж к югу от Токио, где однажды четверо устроили пикник, хотя ел из них только один. Почему? Потому что остальные трое были в противогазах. Тот пляж находился рядом с поместьем барона Кикути, опаснейшего человека во всей японской тайной полиции, и к концу дня эти четверо приняли решение, которое десять лет спустя не позволило немцам взять Москву. Просто пикник, да? Не бывает такого? И ниспослал Всевышний мне великие дары. Давай еще сыграем.
Он почесал живот игральной костью. Квин еще раз проиграл и вынужден был платить за выпивку.
Я знал их, внезапно заявил толстяк.
Кого?
Твоих родителей. Еще там, конечно, до того как ты родился. Твой отец прихрамывал — в ноге сидела шрапнель; вроде как герой Первой мировой. Из Нью-Йорка уехал в начале двадцатых, ехал-то он в Париж, но оказался почему-то в Азии. Где? В Шанхае? В Токио? Время от времени слал открытки твоей тетушке, последние новости с юга Китая в конце двадцатых. Из Кантона? В любом случае, потом он на восемь лет замолчал. На восемь лет? А в тридцать пятом чета миссионеров привезла твоей тете младенца. Надвигалась война, и в Китае стало небезопасно. Твои родители должны были приехать следом буквально через пару месяцев, но они, конечно же, так и не приехали, как в воду канули. Ни словечка за все восемь лет. Для того времени, для того места — немалый срок.
Квин поднял стакан, пристально разглядывая толстяка.
Или лучше сказать, мне-то кое-что про них было известно. Мы бывали в одних и тех же местах, но в разное время. Один мой друг как-то раз о них обмолвился. Он их знал.
О чем еще он обмолвился? спросил Квин, который только что выслушал слово в слово все то, что тетка рассказывала о судьбе его отца после того, как тот исчез из Нью-Йорка. О его матери она ничего не могла сообщить, так как даже не знала, что ее младший брат женился. А те миссионеры смогли только добавить, что женщина, которая пришла на корабль в Шанхае и просила о помощи, была американкой лет тридцати и что документы у нее были в порядке — и ее собственные, и на ребенка.
Толстяк поскреб бок.
Что еще. Что еще? Да ничего. Тот друг, он все еще жив, и зовут его отец Ламеро. Перед войной жил в Токио, и до сих пор там живет, хотя ни с кем не видится, вообще ни с кем, кроме одной только дохлой кошки. Как жаль, что ты не можешь ему написать, — он никогда не открывает почту, какой-то обет, что ли, дал во время войны. Просто обет, да? Конечно, если бы тебе случилось с ним поговорить, тогда другое дело.
Поговорить?
Если на грузовом судне, дружище, то получится не очень дорого, и как только ты туда попадешь, сразу же сможешь отведать самого забористого хрена во всем мире. Самого забористого и самого высококачественного.
