Карл Май - В балканских ущельях
— Ты можешь его описать?
— Да, он скакал на старом буланом коне, очень потном. На голове — красная феска, он был в сером одеянии почти до пят, поэтому я заметил только красные сапожки.
— А борода у него была?
— Небольшая и, кажется, светлая.
— Куда он скакал?
— В направлении Мастанлы. Но самого главного ты еще не знаешь. У киаджи есть в Измилане сестра, муж которой — брат Жута.
Это было такое важное сообщение, что я в волнении приблизился к нему на шаг.
На Балканском полуострове в те времена с разбойниками никак не могли справиться; как раз в эти дни газеты то и дело сообщали о всевозможных нападениях, поджогах, восстаниях и иных событиях, свидетельствовавших о нестабильности обстановки в регионе. Там, наверху, в горах Шар-Дага, между Присренди и Какан-дели, заставил говорить о себе некий штиптар8, собравший вокруг себя недовольных и рыскавший от плоскогорья Курбечка до долины Бабуны. Говорили даже, что его видели в ущельях Пирин-Дага и что на плоскогорье Деспото у него имеются верные люди.
Его настоящего имени никто не ведал. Эль-Асфар, Сары, Жут — его называли по-разному, в зависимости от языка, которым пользовались. Все эти слова означают «желтый». Наверное, все дело было в желтухе.
«Жута» в сербском языке — женский род от «жут» и означает «желтая».
Итак, жута, жена брата штиптара, оказалась родственницей моего киаджи! Было о чем подумать! Но ни в коем случае нельзя было давать ему знать, что я в курсе этой тайны.
— Что-нибудь еще можешь мне сообщить? — спросил я его.
— Нет, а тебе этого недостаточно?
— Нет, что ты. Но как случилось, что ты вот так, запросто, выдал своего начальника?
— Эфенди, он нехороший человек. Никто не может возразить ему, и все страдают от его несправедливости.
— Кто-нибудь еще знает, что ты беседовал со мной?
— Нет, и прошу тебя никому не говорить об этом.
— Буду нем как рыба.
На этом я решил было закончить разговор, но тут . вспомнил, что упустил одну важную вещь.
— Тебя знают в Измилане?
— Да.
— Значит, тебе знаком шурин киаджи?
— Да, я его знаю.
— Кто он?
— Он кузнец-оружейник, у него имеется и кофейня, где заключаются сделки по продаже оружия.
— Где он живет?
— В переулке, ведущем к деревне Чатак.
— Благодарю тебя. Но ты тоже молчи. Мы с тобой не знакомы, договорились?
Я вернулся в дом. Похоже, эти двое не догадывались, зачем я выходил из дома. Халеф тут же выскочил наружу.
— Теперь, — продолжил я прерванный разговор, — мне хотелось бы узнать, что этому бывшему сборщику податей из Ускуба от тебя надо.
— Он расспрашивал о дороге.
— Дороге куда?
— В Софалу.
Софала располагалась на юге, тогда как я был убежден, что три беглеца ехали на запад. Этот храбрец киаджа собирался сбить меня с верного пути. Я, конечно, не подал виду, что заметил очередную ложь, и продолжал:
— Скажи, ведь правда, что Манах эль-Барша приехал из Эдирне?
— Да, это так.
— Итак, он следовал через Саманку, Чингерли и Ортакей на запад и неожиданно повернул на юг. Если ему нужна Софа ла, он должен был ехать через Татар, Аду, Шаханджу, Димотику и Мандру. Зачем же он сделал крюк часов этак на шестнадцать?
— Я его не спрашивал. Видимо, он не хотел, чтобы его видели, ведь его хотят поймать. Наверное, решил обмануть полицию.
— Может быть.
— Ты тоже его ищешь? Хочешь поймать?
— Да.
— Тогда следуй путем, который я тебе указал.
— Это ты очень хорошо сказал. Но живет ли кто-нибудь из твоих родственников в южном направлении, к кому бы я мог обратиться при необходимости?
— Нет.
— Ни брата, ни сестры?
— Никого.
Это была явная ложь. А стражник, который наверняка знал подробности личной жизни своего начальника, не сделал ни малейшей попытки показать мне, что он лжет. Эти оба принимали меня за важную птицу и все равно морочили мне голову.
Я сделал вид, будто поверил ему, вынул из кармана записную книжку, порылся там и задумчиво произнес:
— Итак, значит, наместник из Бу-Кей, жестокий, бесцеремонный и несправедливый чиновник. Кроме того, получается, что ты еще и упустил беглецов, вместо того чтобы их задержать. Тебе следует…
— Жестокий? Бесцеремонный? Несправедливый? — прервал он меня. — Эфенди, этого не может быть, это явно не я!
— А кто же тогда? Сегодня у меня больше нет времени разбираться с тобой, но ты не забывай, что каждый такой проступок с твоей стороны повлечет новое наказание. Помнишь, что сказал Пророк про глаза Всевышнего?
— Да, эмир, — отозвался он едва слышно.
— Так вот, они острее, чем ножи, вонзающиеся в твое сердце, ибо они проникают в душу, против них бессильна любая ложь. Помни о глазах Всевышнего, иначе тебе не помогут никакие молитвы. Я ухожу. Да хранит тебя Аллах!
Он склонился чуть не до земли и пробормотал:
— Несинин сайд! (Да продлятся годы твои!) Ночной страж нагнулся так низко, что едва не коснулся лицом земли, и произнес по-турецки:
— Да будет благословен ваш конец, господин!
Он употребил мое имя во множественном числе вместо единственного — большая честь, однако, когда я вышел, то разобрал, как за дверью киаджа пробормотал: «Пошел ты к дьяволу!»
Явно мое предупреждение о всевидящем Аллахе не пошло ему на пользу.
Мы вновь вернулись в деревню и поехали не в западном, а в южном направлении. Когда нас уже нельзя было видеть, мы вновь повернули в сторону Герена, поселка, расположенного в получасе езды от этой деревни. Только тогда я заметил, что хавасов с нами лишь двое.
— Где твой подчиненный? — спросил у хавас-баши9.
— Он подался обратно в Эдирне. — Хавас ответил так спокойно, будто речь шла о само собой разумеющемся.
— Почему?
— Он не может больше следовать с нами.
— Отчего же?
— Он был болен морской болезнью и больше не смог ее выносить.
— И отчего это происходит?
— Оттого, что лошадь скачет, — просто ответил он.
— Но ведь до этого все нормально было!
— Да, это так, но часто останавливались. Непрерывную скачку может выдержать только казацкий желудок. Мои внутренности вывернулись наизнанку, они просто смешались с лошадиными, я их больше не чувствую, но я чувствую штаны, которые у меня вместо кожи там, где я все давно себе отбил. Если бы мне приказали черта наказать, я бы отправил его с вами в Мелник. Он бы явился туда без кожи и костей и согласился бы скорее жариться в аду, нежели скакать на этой лошади.
После этой пламенной речи нам бы впору посмеяться, если бы этот человек и впрямь так не страдал. Лицо у него выражало муку. Его товарищу досталось не меньше, ибо тот пробормотал в бороду:
