Поль Феваль - Королева-Малютка
II
КОРОЛЬ СТУДЕНТОВ
Балаган мадам Канады, первой женщины всех европейских столиц, возвысившейся до постижения физической науки, без преувеличения был набит битком. Но так как героиней нашей драмы является хорошенькая блондинка, уступившая капризу своей дочурки, то мы будем заниматься только Королевой-Малюткой и ее матерью.
Войдя первыми, они, разумеется, сели в первом ряду, и скудное освещение сцены падало прямо на них. Три бра, служившие во Французском Гидравлическом театре рампой и единственным источником света в зале, никогда еще не окутывали своим дымом столь изысканные существа. Девочка была мила и очаровательна, но юная мать – просто неотразима.
Разумеется, читатель вряд ли мог предположить, что нам в голову взбрело позабавить его и привести знатную даму в балаган мадам Канады. Госпожа Лили, или, как ее еще называли в квартале Мазас, Глорьетта, не была ни графиней, ни баронессой; она принадлежала – и это было видно невооруженным глазом – к низшим слоям общества, однако ее манеры отличались грацией и изяществом, а сшитый из весьма скромной ткани простой наряд свидетельствовал о хорошем вкусе и некоторой кокетливости. Вряд ли следовало причислять ее к простым работницам.
Сама того не ведая, Глорьетта шла гордой и уверенной походкой; она выглядела «благовоспитанной», несмотря на маленькую плоскую плетеную корзинку, висевшую у нее на руке. И тут надо честно сказать, что она пришла на Тронную площадь, чтобы купить себе обед по более низкой цене, чем в Париже.
Она была так невинно хороша и свежа, что все, кто видел ее, радовались от чистого сердца. Все в ней дышало жаждой жизни и молодостью, хотя на лице застыла грусть. Но так как подобное чувство не было свойственно ее натуре, то этот отпечаток выдавал тщательно скрываемое горе, переносимое стоически и с гордостью.
Почему ее прозвали Глорьеттой? Полагаю, вы догадались об этом, когда я рассказал вам о человеке со смуглой кожей, этаком набобе, которого Эшалот назвал работорговцем. Мужчина сел неподалеку от прелестной блондинки, но, несмотря на ее скромное черное бумажное платье, шаль того же цвета, явно связанную не из шерсти лучших мериносов, и шляпку из тафты, местами уже порыжевшую, заговорить с ней не осмелился.
Нет, вовсе не ее туалет был тому причиной, и уж тем более не ее лучезарная улыбка, иногда становившаяся на удивление презрительной, и даже не грусть в ее черных глазах.
Однажды утром, давно, когда Королева-Малютка еще не умела ходить, соседки видели, как мадам Лили садилась в фиакр; на ней было шелковое платье и шаль из самого настоящего кашемира.
Ни шали, ни платья больше никто не видел, и только в ломбарде для бедняков со странным названием «Холм Милосердия», возможно, могли бы ответить, что случилось и с платьем, и с шалью. Однако это не имело никакого отношения к прозвищу мадам Лили.
Соседки мадам Лили назвали ее Глорьеттой из-за Жюстины – обожаемой дочери, единственного сокровища, – которая также удостоилась чести получить прозвище: Королева-Малютка. Обычно требуется либо огромное состояние, либо талант или порок, чтобы стать предметом пересудов кумушек из своего же квартала. Мадам Лили была очень бедна – у нее не было никаких ярких талантов, она жила одна, в строгом уединении. Однако одному Господу известно, сколько интереса проявляли к ней соседки.
Нам удалось узнать кое-какие подробности той легенды, героиней которой она стала.
Лили была низкого происхождения – столь низкого, что многие подозревали, не похитили ли ее во младенчестве из королевской колыбели.
Чтобы попасть на ее родину, надо было перейти на другой берег Сены и подняться вверх по бульвару л'Опиталь. В те времена за Итальянской заставой существовал своеобразный поселок, населенный старьевщиками, строившими свои дома из самых невероятных материалов.
У этого поселка было несколько названий. Его именовали Вавилоном, Тряпичным Пекином, Полем Аристократишек, Волчарником, Калифорнией или Кашемирской долиной – кому как нравилось.
Пять или шесть лет назад в этом поселении парижских нищих, всегда готовых поиздеваться над самими собой, проживала девушка, прекрасная, как ангел; спина ее никогда не сгибалась под тяжестью заплечной корзины старьевщика, ибо с утра до ночи она прислуживала посетителям «Золотого Дома».
«Золотой Дом» Тряпичного Пекина, привлекавший гостей совсем другими развлечениями, чем одноименное заведение, расположенное на бульваре Итальянцев, являл собой огромную лачугу с глинобитными стенами, замешанными на костях, бумаге, бутылочных осколках, древесных стружках и всякой грязи. Мы называем только основные строительные материалы; подвергнув стены более тщательному анализу, мы бы обнаружили в них множество иных предметов. Крыша дома целиком состояла из старых подметок, искусно расположенных по принципу рыбьей чешуи. Над дверью висел кошачий скелет, совершенно иссохшийся от времени.
«Золотой Дом» содержала Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача; прежде она играла на гитаре, теперь же заделалась кабатчицей, а по совместительству – акушеркой, хотя в кармане ее грязного фартука никогда не лежал диплом Медицинского факультета; главное же – она была матерью-покровительницей старьевщиков.
Это была мужеподобная, крепкая женщина лет пятидесяти, с лицом, обезображенным оспой. Обладая нравом императрицы Екатерины, она жестоко колотила своих Орловых. Впрочем, один из них, когда императрица находилась в хорошем расположении духа, вырвал ей левый глаз. У нее также отсутствовала половина носа: говорили, что ее откусил очередной Потемкин. Однако это не мешало ей считать себя привлекательной женщиной.
Она правила жителями Тряпичного Пекина, руководствуясь принципом кнута и пряника. Ее уважали и приглашали в судьи, когда надо было решить спорное дело; в таких случаях она для острастки запугивала всех, но приговор выносила беспристрастно, словно царь Соломон; ее вердикты, зачастую весьма сомнительные, только укрепляли ее славу опытнейшего юриста.
Одной рукой она принимала роды, другой наполняла стаканы, делала авансы на куче мусора, и даже, как говорили, держала банк, то есть ссужала деньги под проценты: двадцать процентов в месяц, двести сорок процентов в год: это была официальная ставка, однако в укромном уголке под каминным колпаком можно было удвоить процентную ставку для подозрительных заемщиков, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.
В дальнем углу кабака она хранила свою гитару. Время от времени, когда восторженная публика принималась осыпать ее «знаками внимания» и льстить напропалую, она снимала со стены любимый инструмент и пела песенки, сочиненные женевским гражданином Жан Жаком Руссо[3].
