Борис Изюмский - Соляной шлях
Они снова легли на спину, и каждый опять стал думать о своем. Ивашка – о том, как тонул на Днепре, да сосед Анфим спас его. После этого Ивашка долго боялся глубины, а потом все же пересилил себя, и страх сняло. Позавчера играли в киян и печенегов, и он выбрался из печенежского полона, заплыв на песчаную отмель острова.
Анна же почему-то вспомнила, как сидели они недавно на высоком клене, и она, подзадоривая брата, спросила: «Сиганешь?» Ивашка тогда улыбнулся, точь-в-точь как отец, краешками губ. Сказал: «Незачем».
И она поняла – не от трусости то, а впрямь пустое предложила. Ведь не побоялся броситься на клыкастую собаку, когда та гналась за ней.
Анна посмотрела вниз: Днепр отливал недвижной синевой, по-над берегом охотился за рыбой коршун. Словно ойкнула кукушка в лесу и враз умолкла – не иначе подавилась лепешкой. Кружили на опушке стрекозы. Крикнуть бы сейчас: «Тятенька Евсей!» – а лес на той стороне ответил бы: «Та… ты… сей!» Иль бросить камень-плоскун и посчитать, сколько раз скользнет он по Днепру, а сосчитав, крикнуть: «Пять женок на тот берег перевезла!» И эхо опять ответило бы: «Пере… зла».
– Пошли раков ловить? – поднялся на ноги Ивашка.
Анна словно только и ждала этого – мгновенно перевязала бечевкой ниже детски пухлых коленок юбчонку, легла на бок, руки прижала к туловищу и покатилась к берегу.
Под ракитой припрятал Ивашка дохлую лягушку. Сейчас он откопал ее, перетянул крепкой ниткой, и они, зайдя по колено в реку, стали опускать приманку в воду, таскать зеленых раков, вцепившихся в дохлятину.
– Раков много – рыбе ловиться, – степенно заметил Ивашка.
– Ишь уродины! – брезгливо покосилась на добычу Анна, и вдруг глаза ее сделались испуганными: – Ой, ой!
Она подняла из воды левую ногу. В пятку ей вцепился клешнями здоровенный рак, устрашающе пялил глаза.
Ивашка ловким движением пальцев заставил рака отвалиться от пятки, бросил его наземь. Взяв на руки сестру, отнес ее на берег.
– Изведала, как раки кашляют! – Добрые впадинки в уголках его рта углубились.
Анна улыбнулась, при этом от маленького носа ее по щекам и вниз к губам пошли смешные морщинки. Тонким голоском сказала:
– Сущий упырь! Перепужалась я.
У Ивашки заискрились глаза:
– Больно пужливая!
А сестра уже смеялась, вспоминая свои страхи:
– Вдруг ктой-то – цап! Ну, думаю, водяной…
Она залилась еще пуще прежнего, даже стала икать от смеха:
– Верно говорю… ик! Вроде б тянет кто под воду… ик!
Брат снисходительно слушал, потом, неторопливо собрав добычу в рубаху, сказал:
– Потекли до хаты! Батяня скоро вернется.
СОСЕДИ
Полуземлянка Евсея Бовкуна, с двускатной крышей под соломой и мхом, прилепилась в углу Подола, на спаде днепровской кручи.
Прямо со двора, к вербам у реки, ведут вырубленные в земле сорок семь ступенек. По одну и по другую их сторону тянется невысокий плетень, и тот, кто спускается к Днепру, словно бы проходит длинными сенями, а кто поднимается снизу – открывает во двор жердяные воротца.
Ивашка с Анной вошли в эти воротца. Пес Серко, положив патлатую морду на лапы в репьях, дремал под вишней.
Желтыми комочками подкатывались под плетень цыплята соседа – гранильщика Анфима; его изба виднелась по ту сторону плетня, за грудой заготовленного на топку кизяка.
Ивашка подошел к колодезному срубу под рябиной, опустил скрипучий журавель-потяг и, достав бадью холодной воды, жадно прильнул к ней.
Отец так выкопал колодец, что половина его выступала со двора на улицу – пользуйся кто хочет! И камень-скамью поставил возле плетня – садись, отдыхай кто хочет!
Сейчас со стороны улицы о плетень с нанизанными для сушки горшками терся боров.
– Геть! – отогнал его Ивашка и с сестрой вошел в избу.
Приятно холодил босые ноги пол, мазанный глиной.
Из крохотного оконца над варистой печью, в левом заднем углу, проникал тусклый свет.
Обычно под этим оконцем сидела их мать, Алена.
Рослая, бесстрашная женщина, она умела стрелять из лука, ловко скакать на коне. Люди сказывали, что, полюбив безоглядно их отца, Евсея, она сама еще до свадьбы покрыла бабьим платком свои волосы. Анне было шесть лет, когда на ее глазах мать зарубили половцы.
…Девочка обвела избу придирчивым взглядом хозяйки: выскоблен ли стол, висят ли на жердке над печью вязанки лука, а левее, под сухими васильками и желтой засушенной гвоздикой, – одежда, выстроены ли чашки, миски на резной полице, наполнен ли водой широкий кувшин, прикрытый дощечкой?
Все как надо. Теплилась лампада перед иконой, и едва уловимый запах конопляного масла примешивался к запаху глины и чернобривца.
Ивашка, присев на лавку, виновато поглядел на сестру:
– В животе червяк точит…
– Ты погоди, Ивасик, малость, я щи сварю. Мигом. Только без соли… Иссолились мы…
Ивашка добро поглядел в спину сестренке. Недаром юнцы на улице дразнят ее: «Наша Анна белобрива, щец да каши наварила». Эта наварит. Надобно пока нащепать ей лучин…
Евсей подходил к своему дому, когда его окликнул Анфим:
– Добридень, сосед, хлеб да соль!
– Помогай бог!
– Заходи в гости.
Евсей приблизился к Анфиму, сжав его огромную ручищу, спросил:
– Как живешь?
– А так себе – то боком, то скоком.
– А я в ярме у лиха. Бос, как пес.
– Э, ничего, – беспечно махнул рукой Анфим. – Что будет, то будет, мы все перебудем.
– Не скажи.
– Заходи в хату, ковшик варенухи[2] опорожним.
– Да вроде б ни к чему, – заколебался Евсей.
– Как – ни к чему? По суседству. Старцы костылями менялись – и то пили.
Евсей весело рассмеялся, и лицо его сразу утратило суровость, стало простодушным.
– Разве што…
Анфиму лет под тридцать, но уже славился он на Подоле как отменный мастер-гранильщик. Никто лучше его не умел шлифовать самоцветы, вызывать их чудесную игру.
Жил Анфим с женой Марьей и своими дочерьми-тройняшками в избе на виду у Днепра. И когда бы кто ни проходил мимо их жилья, неизменно слышал, как в два голоса пели муж и жена душевные песни о яворе над водой, о вечерней заре, о том, как «из-за горы, из-за кручи возы скрипят, идучи».
– Расщебетались Птахи, – говорили, улыбаясь, прохожие, прислушиваясь, как ладно ведут голоса.
Удивительно похожи были друг на друга Анфим и Марья. Ясноокие, златокудрые, стройные, словно гранила их природа по одному рисунку, прилаживала и внешностью и характером. При взгляде на сильные руки Анфима трудно было поверить, что умел он терпеливо и нежно обращаться с самыми крохотными самоцветами, брать их так осторожно, будто это божьи коровки.
Покойный отец Анфима тоже был мастером-гранильщиком, приехал в Киев из Суздальского Ростова еще молодым да так здесь и прижился. Он научил сына своему ремеслу, передал спокойный, покладистый нрав.
