Анатолий Брусникин - Девятный Спас
Ларион Михайлович недоумённо пожал плечами:
— Что ж она так? Не похоже на Софью. Хоть бы и хворая, что с того? Десяти вёрст всего не доехала!
На это у священника ответ был готов. Сам по дороге всё голову ломал и, кажется, догадался.
— В «Девятном Спасе» дело, я так думаю, — тихо сказал он, благоговейно погладив наперсный крест. — Неправедно Софья поступила, что святой образ потревожила ради суетного властолюбия. Не для семейных дрязг была Романовым ниспослана чудесная икона, а для отчизны сбережения. Покарал Спас лукавую правительницу, хворь наслал, всю силу вынул. Иной причины помыслить не могу…
Отец Викентий уже подводил беседу к должному conclusio, то есть заключению, а для того требовалось выдержать небольшую, но значительную паузу.
Однако не сведущий в тонкостях речеведения Ларион встрял с вопросом.
— Скажи, отче, почему царскую икону прозвали «Девятным Спасом»? А еще я слыхал, что Спас называют «Филаретовым». Ты не раз бывал в государевой домовой церкви, уж верно видел этот преславный образ?
— Никогда. Его обычным смертным лицезреть не положено, лишь особам царской крови да патриарху, и то лишь в особенно торжественных случаях. В прочее же время Спас пребывает затворённым.
— Как так?
— А вот слушай.
Поп не расстроился, что разговор поворотило в сторону, а даже испытал облегчение. Все-таки сильно волновался, чем закончится беседа, и обрадовался отсрочке.
— Как тебе ведомо, владыка Филарет, патриарх московский и честной родитель первого царя из Романовых, Михаила, долго томился в ляшском плену. Отправился он к полякам во главе боярского посольства, ради мира заключения, но принят был зазорно и даже посажен в темницу, где над святым отцом всяко глумились, понуждая к измене. Более же всего патриарх страдал, что отняли у него православные иконы, а на стену повесили поганую латинскую парсуну с мадонной, чтоб он той пакости молился. Из старых книг известно, что Филарет, хоть и числился наипервейшим из духовенства, был муж духом нетвёрдый и много в прежней жизни грешивший. Ещё в миру, будучи ближним боярином и царским свойственником, числился он первым московским щеголем и женским любителем. Да и потом, угодив в опалу и пострижение, немало против правды наблудил. Клобук патриарший получил из рук Тушинского Вора, звал в цари польского королевича Владислава и много ещё сотворил зазорного. Но то ли, войдя в преклонные годы, отринул суетность, то ли Господь уже заранее наметил его для великого дела, а только в польском плену вдруг стал являть Филарет несгибаемую твердость, так что все вокруг лишь диву давались. Лишь по ночам, оставшись один в своем заточении, горько плакал патриарх, вознося сухую молитву к голой стене, ибо страшился, что без иконы неоткуда ему будет черпать духовную силу. На ту пору затеяли пленители перевозить его из Литвы в Польшу, подале от русских рубежей. И вот однажды, ночью 9 мая 7119 лета, а по-польски 1611-го года — запомни эти числа, — со значением поднял палец рассказчик, — в дом, где Филарет содержался под стражей, вдруг был впущен странник. То есть это патриарх подумал, что старца к нему пропустили, а жолнеры-охранники потом уверяли, что ни перед кем дверей не отворяли и никакого странника в глаза не видывали.
Помещик весь подался вперед, его глаза были широко раскрыты, на лице появилась радостная, детская улыбка — он знал, что сейчас последует описание Божьего Чуда, и уже приготовился умилиться.
— И что сказал патриарху старец?
— А ничего. Посмотрел на возлежащего на постеле Филарета пристально, благословил крестом и так же молча удалился. Патриарх подумал, не во сне ли привиделось, но утром увидел на столе плоский деревянный короб с дверцами наподобие ставень. Открыл их — и обмер, поражённый чудесным сиянием.
— Что там было?!
— Образ Спасителя. Говорят, что взгляд иконы светоносен, и оттого её еще называют «Спас-Ясны-Очи». Именуют икону также Оконной. Не из-за ставенок, которыми обыкновенно прикрыт образ, а потому что он — Оконце, через которое русский государь лицезреет Всевышнего и получает от Него укрепление. Цари, когда в обыкновенные дни Спасу молятся, дверец не отворяют, зовется это Малой или Вседневной Молитвой. Но если на державу идет беда — война ли, мор ли, голод великий — тогда царские величества с благоговением ставенки открывают и творят Великую Молитву, сильней которой ничего на свете нет. Вот какая это икона! — со слезами на глазах воскликнул отец Викентий. — Пропади она, и станет русский царь не богоизбранником, а обычным потентатом, навроде иноземных, кого чернь может низвергнуть и даже предать казни, как было с английским королем Карлой. И не будет на Руси больше ни благочестия, ни смирения, ни мудрости, — одно бесовское метание и суетное душезабытие. Пока же икона с Романовыми, ни им, ни всей нашей земле страшиться нечего. А Софья, бесстыдница, вздумала святыню в управу на брата волочь! У нее, греховодницы, на что расчет был? У кого из Романовых в руках икона, тому все прочие особы царского рода противиться не смеют.
— А если икона у патриарха?
— Не та сила. Патриарха, сам знаешь, бывает, ставят происками и хитрыми кознями. А кто рожден с царской кровью в жилах, будь то хоть муж, хоть жена, на том особая благодать. Если в это не верить, то зачем тогда и цари нужны? И что есть Романовы без царской иконы? Разве посадил бы Филарет своего слабого сына на престол без «Девятного Спаса»? Разве удержалась бы Мономахова шапка на некрепких головах Михаила, Алексея, Феодора, кабы не «Спас-Ясны-Очи»?
Помещик задумался и не нашел, что на это возразить.
— «Спас-Ясны-Очи» или «Филаретов Спас» — понятно. «Оконная» икона тож. Но отчего образ зовут «Девятным»?
Священник таинственно понизил голос. Этой части легенды (которая для отца Викентия была не легендой, а не допускающей сомнений истиной) он, как тогда говорили, трепетал более всего.
— Ныне поведаю тебе, что известно очень немногим. О том говорил мне доверенно отец Варсонофий, духовник покойного государя Алексея Михайловича. Алексею Михайловичу сказывал отец, царь Михаил, а тому уж сам высокопреосвященный Филарет… Будто бы в ночь, когда перед ним то ли въявь, то ли в вещем сне предстал неведомый старец, было патриарху еще одно видение, уже не действительное, а безусловно приснившееся. Странник вновь возник в убогой горнице, но не в рубище, а в сияющей хламиде и молвил тако: «Слушай, отец царей, и помни. Четырежды девятно данное дважды девятно изыдет, а бойтеся трижды восьми да дважды восьми». Проснувшись, патриарх эти диковинные слова ясно помнил, однако счёл сонным наваждением, ибо смысла в том речении не усмотрел, а отцом царей не был и в ту пору ещё не тщился быть. Однако, узрев на столе невесть откуда взявшуюся икону, записал для памяти и невнятное пророчество, слово в слово. Когда же, по удивительному промыслу Божию, в самом деле, стал отцом государя и родоначальником новой династии, не раз и не два ломал голову над грозной тайной, которую угадывал в завете Посланца. Что «Данное» — это Спас, догадать было нетрудно, но отчего «четырежды девятно»? Однако так икону и стали называть: сначала «Четырежды Девятным Спасом», потом просто «Девятным».
