Иван Дроздов - Баронесса Настя
Когда в эскадрилье лётчиков разбивали по парам, напарник Пряхину достался не враз. Сокурсники словно бы побаивались его «салажистого» вида: будто и не курсант, а маменькин сынок–малолетка затесался в их среду. До того момента вроде бы и не обращали на это внимания, теперь же, когда дело дошло до выбора, призадумались. И как только его в училище взяли!..
Володя почувствовал недоверие к себе и крепко переживал, едва слёзы сдерживал от обиды. Душа возмутилась, возопила от несправедливости: «Ещё посмотрим, кто чего стоит!»
И побрёл он с горя с глаз долой на край аэродрома, залёг там в траву — не знал, что и делать дальше.
Тут–то с боевого задания прилетел на своей «четвёрке» старлей Гурьев — высокий, красавец–весельчак. Двенадцать красных звездочек в две линии выстроились на борту его истребителя — счёт сбитым самолётам.
А летал Гурьев в ту пору один, без ведомого. Узнал, что и Пряхин остался в одиночестве, неожиданно приветил его, руку протянул:
— Хочешь летать со мной?
— Ещё бы! — обрадовался Владимир.
— Вот и славно! Готовь свою «семёрку», вечером на задание идем вместе.
Так и стали они летать: Гурьев — ведущим, Пряхин — ведомым.
На войне как на войне. Сегодня ты кому–то задал перцу, завтра — тебе подсыпали. Небесные просторы безбрежны, а спрятаться там негде. Нет тебе ни ямки, ни кустика. А и то ничего — лётчик об опасности не помышляет. У него на крайний случай парашют есть. Высота была б в запасе…
Мама Владимира Евдокия Павловна в каждом письме просит сына поберечь себя: «Ты, сынок, летай потише и пониже».
Улыбается Владимир над такими мамиными словами. Истребителю высота нужна, а она просит летать пониже.
Служба в авиации с морской сходна. А в море не так опасно: вода она какая ни на есть, а все–таки — твердь. На ней час — другой, а то и сутки продержаться можно. Воздух тебя не удержит, на волне качать не станет. Тут одна опора — высота и скорость. И за что только лётчики воздушную стихию любят! Гурьев, к примеру. Ему бы только цель заметить. Он тогда крикнет: «Прикрой, Володя! Я его, так и разэтак!..» И молнией ринется на вражеский самолёт. Стрелять из пулемета не торопится, патроны бережёт. Пушка у него есть — через винт бьет, её и вовсе в крайних случаях в ход пускает. Не любит Гурьев «утюжить» снарядами воздух. Если уж ударит — наверняка.
Месяц летает Гурьев с Пряхиным, второй летает, третий… Самолёты сбивают, ордена получают. Спросит командир эскадрильи старшего лейтенанта: «Как твой ведомый?» — И слышит в ответ: «А ничего. Парень надёжный». А если оплошает Владимир, то Гурьев скажет ему наедине и без зла: «Ты сегодня ушами хлопал, в другой раз гляди в оба».
Пряхин мужал быстро, страха в бою, как и Гурьев, не ведал. Уже боевые ордена на грудь получил. Но как и у всякого молодого лётчика, были у него и слабости. В другой раз забудется в воздухе, песни начинает петь. Обыкновенно в ясные дни это с ним случается. Утречком рано вылетят на свободную охоту, а небо синее–синее, и солнце над землёй встаёт, и всё вокруг тёплым золотым светом облито: и леса, и луга, и пашни. Невольно тут песня из груди вырвется:
«Дан приказ ему на запад,
Ей в другую сторону…»
И так бы оно ничего, пой себе на здоровье, да ухо держи востро, война ведь. Ты выслеживаешь в небе врага, а он тебя скрадывает. Горе тому, кто зазевался.
Случалось, Владимир ослаблял бдительность. Засмотрится на стайку розовых, подрумяненных с одного бока облаков, а сверху, точно коршун, «мессершмитт» на голову валится. И лупит из скорострельных пулеметов. Трассы пуль точно красные змеи по небу вьются.
Правда, до сих пор обходилось. Видно, в рубашке родились два боевых друга — Гурьев и Пряхин.
Чаще не их, а они первыми находили врага. «Прикрой, Володя!» — неслось по радио. И Пряхин прикрывал.
Были и такие переделки, из которых только чудом можно было выбраться живым и вернуться на аэродром.
Раз их вызвал к себе командир на рассвете. Показал на карте мост через реку, сказал:
— Через сорок минут здесь наши бомбардировщики будут. Прикройте их от вражеских истребителей.
На прощанье, пожимая руки, заметил:
— Через мост этот идёт подкрепление немцам. Наступление на нашем участке готовят.
— Есть, прикрыть бомбардировщиков!
Боевая пара в воздухе. Впереди — клин бомбардировщиков. Идут звеном: три машины треугольником, точно журавли. Заметили и они краснозвёздную пару, ведущий качнул крылом: дескать, здравствуйте, ребята, подтягивайтесь поближе.
Над целью бомбардировщики в линию перестроились, стали на боевой курс. Тут–то и вынырнули из–за облаков вражеские истребители. Пряхин первым их заметил. Закричал командиру: «Справа по курсу шесть «мессеров»!» — «Прикрой, Володя!» — крикнул Гурьев и взмыл боевым разворотом ввысь. Он всегда так: высотой запасется и оттуда на головную машину врага, — будь то бомбардировщик или истребитель, — коршуном кинется. И на этот раз с высоты в самую гущу «мессершмиттов» врезался, весь строй сломал. Пряхин поотстал малость, но тоже высоту набрал. Смотрит, как бьётся командир, как он с первой атаки вожака вражеского пулемётной очередью прошил. На другую машину пошёл, но фрицы опомнились, двое в хвост Гурьеву пристроились. Тут–то и пришла очередь Пряхина: по первому самолёту из пушки ударил — в мотор угодил, второму на хвост насел, бьёт из пулемётов по кабине, из неё только искры сыплются…
Растерялись фашисты, никто из них уж не думал атаковать наши бомбардировщики, об одном теперь у них забота: как бы уцелеть самим. Не до жиру, быть бы живу! А Гурьев в азарт вошёл, точно ястреб носился в вороньей стае, — вот влево за «мессершмиттом» погнался… Пряхин за другим устремился в погоню…
Бой воздушный скоротечен. Он иногда лишь секунды длится, да только секунды эти долгими кажутся.
Видел Пряхин, как два «мессершмитта» загорелись, к земле полетели, третий окутался дымом, скрылся за облаками… Кидал зоркие взгляды то на командира, то на бомбардировщики, — будто бы удалось им бомбы сбросить на цель, — но дальше ничего не видел. В тот самый момент, когда догонял вражеского истребителя, другой «мессершмитт» из облаков вынырнул, из пушки ударил. Правое крыло дрогнуло, лист железа задрался, полощется, словно лоскут на ветру. Но Володя с боевого курса не отвернул, жертвы своей не оставил, — трахнул из пушки в бок «мессершмитту», — тот увернулся, пошёл в облака.
Пряхин оглядывает пространство и не видит никого — ни своих, ни чужих. Увлёкся боем, далеко в сторону отклонился.
Посмотрел на компас — развернулся на обратный курс, полетел домой.
