Надежда Остроменцкая - Ветеран Цезаря

Не это ли луг Персефоны? Не здесь ли она собирала цветы и остановилась с восхищением перед нарциссом, горевшим тёмным пламенем? Радостно протянула она руку к чудесному цветку, и в это время разверзлась земля и чёрные кони Гадеса обдали девушку своим огненным дыханием. В ужасе призывала Персефона отца и мать. Никто не пришёл ей на помощь. Владыка подземного царства поднял девушку на свою золотую колесницу и увлёк в туманный Аид.

Я слышал эту прекрасную легенду ещё в детстве. У Валерия дрожал голос, когда он описывал горе божественной Деметры. Она разорвала на своих прекрасных волосах покрывало, отвергла амврозию и нектар, в образе бедной старухи скиталась по земле.

«Где моя Персефона?» — спрашивала она у людей, у птиц, у ветра.

Потом, когда мне приходилось видеть нищенок, я не отворачивался от их сморщенных, безобразных лиц. Сказка учила искать черты божественного не в вечных красотах Олимпа, а в окружающих нас бедах и страданиях. Мне стал понятен и иной её смысл: горе Деметры, оплакивающей Персефону, — это горе всего рода человеческого.

В один из жарких полдней мы с Лувением отдыхали в тени деревьев. Лувений вспоминал свою молодость. Так я впервые узнал, что человек, которого я считал бродягой, уже в дни Марсийской войны сражался за свободу Италии. Какое это было время! Марсы, самниты, луканы спускались с гор, вступая в ряды борцов. Маленький городишко Корфиний стал столицей. Римляне бежали, как мыши из обветшалых домов. Италийский бычок придавил римскую волчицу к земле, и ей бы не встать, если… Да что говорить! Опять Рим привлёк к себе одних, чтобы задушить других.

Наш разговор оборвался. Откуда-то появился горбун, маленький, в широкополой войлочной шляпе. У него была робкая, как бы виноватая улыбка. Что ему надо? Может быть, он голоден или заблудился? Но мы такие же бродяги, как и он. Горбун приближался мелкими шажками, поминутно оглядываясь по сторонам.

— Кто ты? — спросил Лувений.

Вместо ответа горбун открыл рот, и мы увидели обрубок языка.

— Раб Стробила! — воскликнул я, вспоминая привратника в Кротоне и рассказ жреца Паликов.

Горбун закивал головой. Потом он протянул руку ладонью вниз и быстро зашевелил пальцами.

— Что он хочет сказать? — вырвалось у Лувения. — Может быть, за нами погоня?

Горбун отрицательно помотал головой. Он снова зашевелил пальцами и что-то замычал.

— Надо торопиться? Да? — спросил я.

Последовал утвердительный ответ.

— Вот видишь! — обрадовался Лувений. — Нас ждут!

Ни я, ни он не сомневались, что горбун — проводник, посланный восставшими рабами Стробила. Как они узнали о нас? Через жреца Паликов? Лувений вспомнил, что в одну ночь на вершинах гор горели костры. Рабам, если у них вырывают языки, остаётся речь костров. Скоро она воспламенит всю Сицилию. Воображение уже рисовало картину встречи с Формионой. Она будет плакать. А потом скажет: «Зачем вспоминать о прошлом?» Да, она права! Ведь не вспоминает же Персефона о мраке Аида? Она радуется весне, цветам, Гелиосу. Гелиос — друг всех, кто томится во мраке!

И мы снова двинулись в путь. Приходилось идти ночью, а днём прятаться в кустах и пещерах. Иногда доносились звуки военных труб. Мы, римские граждане, больше всего боялись встречи с легионерами!

Человек опасается одной западни, а попадает в другую. Не могли же мы думать, что горбун подослан врагами: Ночью нам вышла навстречу толпа вооружённых людей.

— Это рабы Стробила? — спросил Лувений.

Горбун испуганно закивал головой. И в тот же момент я заметил в толпе Диксипа. Я не мог ошибиться. Это был он.

— Берегись! Засада! — крикнул я Лувению.

На мою голову обрушилось что-то тяжёлое. В полузабытьи я слышал крики, звон мечей. Сознание медленно покидало меня. Не знаю, сколько прошло времени, пока я очнулся. В глаза мне било пламя. Диксип держал факел надо мною. В стороне, у костра, сидели его сообщники. Среди них я увидел рыжебородого — того, что был в пещере перед алтарём Паликов.

— Вот мы и встретились, — сказал Диксип. — Сиятельный римский всадник и сын раба.

Я плюнул ему в лицо. Слюна зашипела в пламени.

— Вот ты какой! — протянул он с издёвкой. — Да, отец мой был рабом, но я стал компаньоном твоего отца и женился на твоей матери, сынок!

Я рванулся. Заныли связанные сзади руки.

— Спокойнее! — сказал Диксип. — Надо сохранить своё драгоценное здоровье. Оно ещё нам пригодится. Итак, на чем мы остановились? Мой отец был рабом, но он добился свободы честным путём. Не подумал пристать к ворам и убийцам. Тебе же, сыну всадника, ещё не было пятнадцати лет, как ты с вязался с пиратами. Но это только начало. Что было потом? Об этом лучше всего мог бы рассказать твой приятель.

Диксип обернулся. Я увидел за его спиной окровавленное тело Лувения.

— Собака мертва, — продолжал Диксип. — Это моя оплошность. Но найдутся другие свидетели. Мне пришлось покинуть Брундизий, но мои уши и глаза были там. Конечно, я мог бы отвести тебя в эргастул Стробила, и ты бы крутил вместе с ослами мельничное колесо. Никто бы не видел, где ты и что с тобою. Но ты ведь кое-что знаешь о Спартаке. И это уже дело Верреса.

Мне удалось подняться на ноги и сделать несколько шагов. Но слабость вновь подкосила меня, и я упал.

Глава шестая

Кто не знает о сиракузских каменоломнях? Помните то место у Тимея, где говорится о детях, рождённых в каменных ямах и никогда не видевших дневного света? Впоследствии, получив свободу и встретив колесницу, запряжённую лошадьми, они в ужасе разбежались по сторонам. Вот я и оказался в этих подземельях, образовавшихся при выборке камня. В одной норе со мною были навархи, приговорённые к смерти. Уже по одному этому можно было судить, сколь значительным считалось моё преступление. Как жаль, что на всём этом огромном острове нет ни одного человека, который мог бы за меня поручиться. Никто даже не узнает, где я и что со мной.

Впрочем, моим товарищам по несчастью не было легче от того, что родные знали об их участи. Они слышали плач и стоны своих матерей, проводивших у темницы дни и ночи. Потеряв надежду на спасение своих сыновей, отцы добивались лишь милости увидеть их в последний раз, принять их последний вздох. За эту милость надо было платить. И за хлеб, который нам швыряли вниз, как зверям. И за обещание снести голову одним ударом — тоже. Что может быть бессовестнее этого торга у ворот тюрьмы!

Однажды днём, ничем не отличавшимся от ночи, к нам бросили новичка. Им оказался мой старый знакомый Гай Теренций, командовавший отрядом иберов.

Мог ли я думать, что судьба сведёт меня с ним в тюрьме и он окажется пиратом? Не удивляйтесь! Гай Теренций действительно плавал на одной из пиратских миопарон близ берегов Сицилии. Посланный Серторием для переговоров с пиратами, он добровольно остался у разбойников. Он не мог возвратиться в Испанию, так как Серторий был предательски убит, а на серторианцев устроена охота, как на диких зверей. Об этом Гай узнал от испанских беглецов, так же как и он примкнувших к пиратам. В рассказах Гая о пиратском житье-бытье не было для меня ничего нового, но удивительными мне показались обстоятельства, при которых он попал в лапы к Верресу. Глава их шайки Клеарх был захвачен вместе с другими разбойниками береговой охраной. В Сиракузах было объявлено об их казни. И кого-то действительно распяли на кресте, предварительно проведя по городу с закрытыми лицами. Между тем Клеарх благополучно возвратился к месту сбора, да ещё с мешком золота. После этого пиратская флотилия отправилась к берегам Италии, а Гая и других серторианцев оставили в Сицилии. Место сбора стало почему-то известным ищейкам Верреса, и вот Гай в плену.