Последний рейс «Фултона» (повести) - Борис Михайлович Сударушкин
– Ты надолго в монастырь? – Староста устало плюхнулся на лавку под иконами.
– Матушка наказывала – сколь захочется, столь и побудь. А ведь хозяйство!.. Было бы все, как раньше, а то… Ну, дня три-четыре…
– Вот и хорошо, на Пашуткиной кровати поспишь, – кивнул Сафонов на сонного толстогубого подростка лет пятнадцати. – Сынок мой!..
Пашутка сидел, облокотясь на стол, лениво жевал ломоть хлеба с солью.
– Обедать пора, папаня. Исть хочется – аж брюхо подтянуло!
– Он эти дни у наместника прислуживать будет, – похвастал Сафонов.
– У самого наместника?! – Тихон с завистью посмотрел на ухмыльнувшегося Пашутку.
– И мы Богу свою лепту несем, – важно сказал Сафонов, крикнул в горницу, чтобы собирали на стол.
Оттуда вышла дочка старосты – высокая, круглолицая, в стареньком ситцевом платье. Карие глаза строгие и будто заплаканные. Неприязненно покосилась на Тихона и ухватом ловко стала вынимать из печи горшки.
– Благодать-то у вас… Будто из дома не уезжал, – огляделся Тихон. Для вида помявшись, просительно обратился к Сафонову: – Нельзя ли у вас, Тимофей Силантьевич, и столоваться?..
Староста засомневался:
– Не знаю, надо бы с женой поговорить…
– Деньги я вперед заплачу, – вынул Тихон из кармана увесистый платок с серебряными рублями.
Увидев их, Сафонов не стал и с женой советоваться:
– Доброму и Бог помогает, согласен я. Понравился ты мне, парень.
Дочка старосты со стуком кинула ухват на печь. Сафонов сердито зыркнул на нее, но при постояльце ругаться не стал.
К столу вышла жена старосты – с желтым, высохшим лицом, большими скорбными глазами, словно у Волжской Богородицы на иконе. Как чужая, тихо притулилась на углу стола, возле дочки.
Только что кончился двухнедельный Успенский пост, и теперь на стол подали скоромное – жирную лапшу с курятиной, потом – упревшую пшенную кашу с топленым маслом.
Тихон старался есть степенно, не жадничая, словно такая пища ему привычна.
Хозяйка к еде почти не прикоснулась – подержала ложку в руке и положила ее на стол, только квас попробовала. Девушка тоже ела плохо. Несколько раз поймал Тихон на себе ее изучающий взгляд и как-то безотчетно проникся к дочери церковного старосты доверием, даже симпатией.
Громко чавкал Пашутка, от усердия сопел широким носом. Сразу невзлюбил парня Тихон, а мысль подсказывала – у Пашутки многое можно узнать. Хочешь не хочешь, а надо с ним поближе сойтись.
– Наместник-то, поди, строгий? – спросил его после обеда.
За Пашутку ответил староста:
– В ком есть Бог, в том есть и страх. Нельзя Господу без строгости служить.
Пашутка зевнул, отмолчался. Вечером ушел к двухэтажному серому дому, в котором жил наместник.
Тихон подметил – староста будто боится, что Пашутка сболтнет лишнее, да и сам старался поменьше отвечать, побольше спрашивать.
Противно было Тихону врать, но дело требовало – представился Сафонову единственным наследником большого отцовского хозяйства, а сам думал: «Рассказать бы тебе, мироед, как пешком уходил отец на заработки в Питер, как впроголодь жила семья зимой, как, не найдя работы, возвращался отец в Заволжье и в пургу замерз на железной дороге, а мать схоронили на чужом погосте. Наверное, и на порог не пустил бы голодранца. А услышал про крепкое хозяйство – и мелким бесом рассыпаешься. Уж не решил ли за богатого наследника дочь замуж выдать?»
Видимо, и впрямь засела эта мыслишка в голову старосты: Тихону дочь нахваливал, дочери — постояльца. Маша сводила к переносице острые черные брови, а Тихону не надо перед старостой и смущение разыгрывать — и без того терялся от сердитого взгляда девушки.
Заметил — не жаловала Маша отца с братцем. И только на мать смотрела с нежностью, сразу как бы светлела лицом.
А староста не отстает, прилип как репей. Тихон проговорился, что отец в шестнадцатом году купил у помещика Меркулова почти полтысячи десятин земли, а перед самой революцией продал ее: деньги-то надежнее в такой смуте.
Староста даже крякнул от зависти.
— Станислава Петровича Меркулова мы тоже знали, — сказал он почтительно. — Ба-альшой был помещик! Барин!..
Тихон попросил старосту разменять серебро на мелочь, на раздачу милостыни.
Сафонов принес кожаную кису, полную медяков и серебряных гривенников. Отсчитал на три рубля, проверил счет дважды, но ухитрился недодать целый полтинник. Тихон все это видел, но уличать старосту не стал.
Весь следующий день Тихон толкался в церквах. Ставил свечи угодникам, истово крестился, будто читая молитвы, шевелил губами. А сам прислушивался к богомольцам, приглядывался к монахам. Но ничего стоящего так и не узнал.
Совсем уж было отчаялся Тихон. Как вдруг помог случай. И услышал он об отце Варлааме от человека, от которого меньше всего надеялся что-нибудь выведать.
На второй день вечером Тихон, староста и Маша сидели на крылечке. Пашутка уже ушел в дом наместника, жена Сафонова болела, из дома выходила редко.
Днем дождило, а к вечеру небо прояснилось, над кедровой рощью вспыхнула радуга. Вымытые луковки церквей нарядно поблескивали, и весь шестисотлетний монастырь словно помолодел, обновился. Даже не верилось сейчас, что где-то здесь затаился иеромонах Варлаам, который благословлял банду Толканова на убийства и грабежи.
За ужином староста опрокинул в себя полстакана мутной самогонки, обмяк и теперь болтал без умолку. Стал хвастать, каким богатым монастырь был до революции, какие вклады делали именитые купцы и помещики.
Тихону так и хотелось спросить про Варлаама, но Лобов запретил ему даже упоминать имя иеромонаха. Пытался осторожно выведать, что происходило в монастыре во время мятежа, но староста снова пускался в воспоминания:
— Эх, кабы не революция — был бы у меня кирпичный дом в городе. Тебя, Маша, в гимназию бы определил. Настоящей бы барыней стала, по-французски бы говорила, — размечтался староста, жмурил осоловелые глазки.
— С Пашуткой, что ли, мне по-французски-то говорить? — вскинула голову Маша. — Ему и по-русски-то лень, только жует целыми днями да спит.
— И Пашутку бы в люди вывел, в офицерское училище послал.
— Мало тебе офицеров, — сердито бросила Маша.
Глаза у старосты потемнели. Весь хмель разом вышибло, прикрикнул на дочь:
— Дура! Вековуха! Прикуси язык!..
Маша покраснела до слез. Жалко было Тихону девушку, сердцем чувствовал, какая у нее тяжелая жизнь в этом большом неуютном доме.
— Да, офицерская служба завидная, почетная, — опять навел было Тихон разговор на интересующую его тему.
Но Сафонов, сладко жмурясь, загнусавил о своем:
— Жили бы господами, с кучером и поваром. На Власьевской лавку бы открыл...
— Ты бы мать в Москву, в больницу, отвез. Или хорошему доктору здесь показал, — нахмурила Маша черные брови. — Неужели не видишь — хуже ей.
— На все божья воля, — привычно перекрестился староста. — И денег нет у меня на лекарей. Да и не такое сейчас время, чтобы разъезжать по докторам. Вот вышла бы замуж за порядочного человека... — И, не договорив, Сафонов поднялся на ноги. — Вы тут поворкуйте, а мне, старику, спать пора. Погуляли бы. Погодка-то какая благодатная, располагающая...
Хотела Маша уйти следом за отцом, но Тихон остановил ее:
— Посидите со мной.
— Вот еще!
