Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)
— Украл? Я украл?
— Ты украл ребенка.
— Это мой сын. Он мой! Когда человек забирает то, что ему принадлежит, сударь, это не кража.
— Послушай! — дрожа от гнева, сказал Филипп. — Только что я хотел тебя убить. Я поклялся это сделать, я имел на это право.
Жильбер ничего не отвечал.
— Теперь Бог меня наставил. Бог привел тебя ко мне, словно хотел мне сказать: «Месть бесполезна. Зачем мстить тому, кого оставил Бог?..» Я не стану тебя убивать. Я только уничтожу причиненное тобой зло. Этот ребенок для тебя надежда на будущее. Ты немедленно вернешь мне его.
— У меня его нет, — возразил Жильбер. — Разве можно брать с собой в море двухнедельного младенца?
— Ты мог найти ему кормилицу и взять ее с собой.
— Я вам говорю, что я не брал ребенка с собой.
— Значит, ты оставил его во Франции? Где же?
Жильбер молчал.
— Отвечай! Где ты нашел ему кормилицу и на какие средства?
Жильбер продолжал молчать.
— Ах ты, подлец! Ты вздумал меня дразнить? — вскричал Филипп. — Значит, ты не боишься, что можешь разбудить во мне гнев?.. Скажешь ты мне, где ребенок моей сестры? Отдашь ты мне его или нет?
— Это мой ребенок, — прошептал Жильбер.
— Злодей! Ты хочешь умереть?
— Я не хочу отдавать своего ребенка.
— Жильбер! Послушай! Я прошу тебя добром: я постараюсь забыть все, что было, я постараюсь тебя простить. Ты понимаешь, Жильбер, чего мне это будет стоить? Я тебя прощаю! Я прощаю тебе весь позор, все горе нашей семьи. Это большая жертва… Отдай мне ребенка. Чего ты еще хочешь?.. Хочешь, я попытаюсь переубедить Андре, хотя она имеет законные основания для отвращения и ненависти? Что ж… Я готов это сделать… Отдай мне ребенка… Еще вот что… Андре любит своего… твоего сына до самозабвения. Она будет тронута твоим раскаянием — это я тебе обещаю и берусь ее подготовить. Только отдай мне ребенка, Жильбер, отдай мне его!
Жильбер скрестил на груди руки и не сводил с Филиппа горящего взора.
— Вы мне не поверили, — сказал он, — и я вам не верю. Не потому, что считаю вас бесчестным человеком, а потому, что видел, на какую низость способны люди под влиянием сословных предрассудков. Не может быть и речи ни о возвращении к прошлому, ни о прощении. Мы смертельные враги… Вы сильнее, значит, будете победителем… Я же не прошу вас отдать мне свое оружие, вот и вы не просите меня об этом…
— Так ты признаешь, что это твое оружие?
— Против презрения — да! Против неблагодарности — да! Против оскорбления — да!
— В последний раз спрашиваю тебя Жильбер: да или?..
— Нет.
— Берегись!
— Нет.
— Я не хочу тебя убивать. Я хочу дать тебе возможность убить брата Андре. Еще одно преступление!.. Ах, как это соблазнительно! Бери пистолет. Я возьму другой. Сочтем каждый до трех и выстрелим.
Он бросил пистолет к ногам Жильбера.
Молодой человек не двигался.
— Дуэль, — заметил он, — это как раз то, что я отвергаю.
— Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил как собаку? — вскипев от гнева и отчаяния, вскричал Филипп.
— Да, я предпочитаю, чтобы вы меня убили.
— Подумай хорошенько… Ох, не могу больше!..
— Я подумал.
— Я имею на это право: Бог меня простит.
— Я знаю… Убейте меня.
— В последний раз спрашиваю: ты будешь драться?
— Нет.
— Ты отказываешься защищаться?
— Да.
— Тогда умри как преступник, от которого я очищу землю! Умри как негодяй! Умри как разбойник! Умри как собака!
Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера. Тот вытянул руки и сначала качнулся, а потом упал лицом вниз, не издав ни звука. Филипп почувствовал, как песок под его ногами стал набухать от крови, и, обезумев, он бросился вон из пещеры.
Филипп выбежал на берег — там ждала шлюпка. Отправление было назначено на восемь часов; теперь было начало девятого.
— A-а, вот и вы, сударь, — загалдели матросы. — Вы последний… Все уже вернулись на борт. Кого вы подстрелили?
При этих словах Филипп упал без чувств. Его перевезли на корабль, который уже снимался с якоря.
— Все вернулись? — спросил капитан.
— Это последний пассажир, — отвечали матросы. — Должно быть, он ударился при падении и лишился чувств.
Капитан приказал развернуть судно, и бриг стал быстро удаляться от Азорских островов как раз в то время, когда незнакомый корабль, так долго вызывавший беспокойство капитана, входил в гавань под американским флагом.
Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналом и, успокоившись, — так, по крайней мере, могло показаться, — продолжал путь на запад. Вскоре бриг скрылся в ночной мгле.
Лишь на следующий день заметили, что одного пассажира нет на борту.
ЭПИЛОГ
Девятого мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой интереснейшее и любопытнейшее зрелище.
В начале месяца короля Людовика XV поразила страшная болезнь, о которой врачи вначале не осмеливались ему сказать. Он не вставал с постели и уже стал заглядывать в глаза окружающим, надеясь прочесть в них правду или надежду.
Доктор Борде определил, что у короля оспа в тяжелейшей форме, а доктор Ламартиньер, согласный со своим коллегой, высказывался за необходимость предупредить короля, чтобы он как христианин приготовился к своему спасению, а также подумал о судьбе королевства.
— Его христианнейшему величеству следовало бы распорядиться о соборовании, — говорил он.
Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде убеждал всех, что одно упоминание об опасной болезни убьет короля, и отказался в этом участвовать.
Он представлял партию Дюбарри.
В самом деле, пригласить к королю священника означало бы изгнание фаворитки: когда Бог входит в одну дверь, сатана должен выйти через другую.
Итак, пока шла междоусобная война среди лекарей, в семье, в партиях, болезнь покойно располагалась в этом дряхлом, изношенном теле, столь рано состарившемся от развратной жизни; она укрепилась в нем так, что ее уже нельзя было выгнать ни лекарствами, ни предписаниями.
При первых признаках болезни — а причиной послужила неверность Людовика XV, чему охотно способствовала графиня Дюбарри — король видел у своей постели обеих дочерей, фаворитку и бывших в милости придворных. Тогда все они еще смеялись и были дружны.
И вдруг в Версале появилась строгая, пугающая своим видом мадам Луиза Французская, оставившая келью в Сен-Дени и прибывшая с целью утешить отца и окружить его заботой.
Она вошла к нему, бледная и мрачная, словно статуя Рока. Она уже не была больше ни дочерью своего отца, ни сестрой двух других принцесс; она была похожа на античных прорицательниц, которые в страшные дни бедствий кричали напуганным правителям: «Горе! Горе! Горе!» Она явилась в Версаль в тот час, когда Людовик целовал ручки г-жи Дюбарри и прикладывал их, словно спасительные компрессы, к больной голове, к пылавшим щекам.
