Вадим Сухачевский - Ахилл
Впрочем, команды некоторых кораблей, посланных нами, и не помышляли возвращаться к Трое, а сразу развернули свои паруса к родным данайским берегам, ибо безнадежной казалась им уже эта война.
Жажда!.. Что может быть страшнее?! О, не зря же, Профоенор... как бы тебя там не звали... Не зря же, Профоенор, эту муку считают самой страшной из тех, что постигли Тантала в мрачном Аиде!
Мы рыли колодцы, но они были скудны водой, и мы сразу вычерпывали их. Между нами начались драки из-за одной амфоры воды. Мы высасывали воду из мокрого песка, который зачерпывали с места иссякнувшего источника.
И — можешь себе представить, какими словами поминали мы в это время нашего Агамемнона!
Одни лишь мирмидонцы, казалось, не испытывали жажды, словно состояли не из плоти, а были отлиты из бронзы. Они по-прежнему сидели вокруг шатра своего царевича и безмолвно наблюдали за тем, что творилось в стане Агамемноновых войск.
А тем временем наши бедствия продолжались, на смену одним приходили другие.
"Что может быть страшнее жажды?!" — возгласил, ты помнишь, я. Но есть, есть кое-что и пострашнее, чем она. Это — огонь! Так и не сумев прорваться в наш лагерь, им теперь, огнем, решили троянцы нас извести. Вот что они придумали.
Они скатывали из овечьей шерсти шары, каждый размером со щит гоплита, пропитывали эти шары какой-то бьющей из земли, из самого, должно быть, Тартара, жидкой горючей смолой, подвозили их к нашему лагерю, заряжали ими метательные орудия, поджигали и запускали в нас.
Страшное, скажу тебе, было зрелище! В особенности — если это происходило глубокой ночью, когда мы вдруг просыпались и видели, как эти огненные шары с шипением и свистом рассекают предрассветную тьму.
Почтенные! — обратился Клеон к слепцам. — Я тут случайно услышал, что один из вас, покуда был зряч, видел, как падают эти проклятые шары. Быть может, про эти страшные шары у вас тоже есть какая-нибудь песня? Если есть — спойте для моего гостя, а то я, боюсь, не найду нужных слов.
Зазвенели струны, слепцы запели:
В кузне Гефеста — и в той
показалось бы хладно!
Берег пылал, словно был сотворен из соломы.
Ужас царил, и метались горящие люди,
Словно сгорали при жизни в костре
погребальном,
Как мотыльки, на костер налетевшие ночью.
Боги — и те ужаснулись бы, если б узрели,
Как это пламя кружит в своей яростной
пляске,
Волосы, лица, глаза у живых пожирая...
— Глаза! Мои глаза!.. — не докончив песню, вдруг вскричал один из слепцов и, упав, с криком: "Глаза! Мои глаза!" — стал кататься по земле.
— Он был там! — обращаясь к Клеону, сказал другой слепец. — Он тогда и лишился глаз, когда сыпались эти троянские огненные шары. Говорил — с тех пор у него случается падучая.
А первый все еще катался по земле, восклицая:
— Глаза!.. Эти огненные шары сожрали мои глаза!..
Клеон крикнул:
— Фамария! Уведи этого старца. И дай ему побольше вина — ему надо забыться. Ты тоже ступай, — сказал он другому. — Отдохните, почтенные, потом я вас еще призову... Тем более, — сказал он юноше, — что они, как и все побывавшие под стенами Трои, хорошо знают развязку и едва ли услышат от меня что-нибудь новое.
После того, как рабыня их увела, он обратился к своему гостю:
— Видишь, сколь страшны были эти шары. С тех пор пятьдесят лет прошло, а в памяти они до сей поры еще полыхают.
Меня, хвала Зевсу, не тронул тогда огонь, но все равно я не в силах забыть. Слышал бы ты, как стенали наши воины, сгоравшие заживо! Видел бы ты тела тех живых, кто не смог от этого пламени убежать! И горели наши шатры. И катались по земле воины, пытаясь сорвать с себя горящие одежды. Уже и царство Аида не так страшно для тех, кто видел это зрелище! Даже неустрашимый Аякс бежал от этих шаров на свой корабль, ибо против них его палица была бессильна.
А после тех шаров начался новый штурм. И одним только богам ведомо, как мы выстояли тогда.
По вечерам стенания раздавались над нашим лагерем. Страшны были муки обожженных воинов!
В один из таких вечеров я увидел, как Патрокл приблизился к стенающему воину. То был его друг по имени Селеп, красивейший микенский юноша, но теперь юное, красивое лицо этого Селепа было чудовищно изуродовано ожогами, и это мучило его, наверно, даже страшнее, чем боль.
— Убей меня, Патрокл! — рыдал он. — Заколи меня мечом: я не в силах перенести это! Лучше смерть, чем это уродство на всю оставшуюся жизнь! Молю: возьми свой меч, заколи меня!
— Я не могу, мой милый Селеп, — печально ответил Патрокл. — Ни один ахеец никогда не сможет заколоть друга.
— Друга не можешь?.. А врага?! — воскликнул тот. — Врага-то ты можешь заколоть?!.. Враги были рядом, они убили тысячи наших! Сотни наших они сегодня заживо сожгли! Смотри, что они сделали со мной! И где все это время был твой меч? Зачем он тебе, если ты не можешь им воспользоваться?!
— Но ты знаешь, Селеп, — отозвался печально Патрокл, — ты же знаешь — я не мог, никак не мог!
Одиссей подошел и слушал этот разговор.
— И все-таки — сколь многим помог бы избежать гибели твой меч, — проговорил он.
— Но я не могу вступать в битву, ты ведь тоже знаешь! — воскликнул Патрокл.
— Знаю: твоя клятва Ахиллу, — сказал Одиссей. — Но ведь еще прежде была другая клятва — данная тобой Менелаю: клятва биться с его обидчиками до последней капли крови.
— Да... — вздохнул Патрокл. — Но исполнив одну из этих клятв, я тем самым нарушаю другую. В любом случае проклятия богов мне не миновать. О, знал бы ты, как меня это мучает!.. — Он с мольбой взглянул на Одиссея: — Ты слывешь хитроумнейшим среди нас! Так дай же мне совет, как мне быть!
Я догадывался, что у Одиссея уже есть какое-то решение, иначе не стал бы сейчас и подходить к Патроклу; но, как все хитрецы, он не торопился сразу все ему выкладывать.
— Ты прав... (При этом он вздохнул еще тяжелее, чем Патрокл.) Для ахейца нет ничего страшнее, чем преступить клятву, скрепленную именем богов... Если же он дал две клятвы, причем такие, что соблюдение одной немыслимо без нарушения другой... Да, тяжела тогда будет его участь в мрачном Аиде!..
Патрокл молчал, поникший.
Вдруг Одиссей, словно лишь только что озаренный мыслью, спохватился:
— Но — какую клятву ты дал Менелаю?
— Клятву, что не пожалею жизни в битве за его жену, — был ответ. — Эту клятву я скрепил именем Зевса. То была клятва, которая для всякого ахейца...
— О, никак не преступаема! — подхватил Одиссей. — А какую клятву ты дал Ахиллу?
