Мика Валтари - Золотое кольцо всадника
Тут консулы прервали его, так как он отклонился от сути и пустился в философские рассуждения.
— Я не желаю больше испытывать ваше и свое терпение всякой чепухой, — с досадой заявил Нерон. — Марк Манилиан уже сказал все, что хотел сказать. И я всегда считал, что мой отец, Божественный Клавдий, был не в своем уме, когда казнил свою жену Мессалину, а вместе с ней такое множество благородных граждан, что впоследствии был вынужден заполнить сенат изрядным количеством бесполезных людей. Слова Марка Манилиана доказывают, что он не достоин своей пурпурной каймы и золотого перстня. Надеюсь, всем вам ясно, что его ум в смятении, о причине которого я не осведомлен. И я предлагаю, принимая во внимание его почтенный возраст, удалить бывшего сенатора из нашего круга и сослать на окраину империи для восстановления умственного здоровья. По этому вопросу мы все, конечно же, единодушны, и я не вижу надобности голосовать.
Однако некоторые сенаторы, поняв, что все равно отвечать за их поведение придется другому, захотели досадить Нерону. Поэтому они призвали Марка продолжать, если, разумеется, тому есть что добавить. Но первым взял слово Тразея Пет.
— Да, — проговорил он, притворившись наивным, — мы все согласны, что Марк Мецентий сошел с ума. Но божественное умопомешательство иногда делает людей провидцами. Возможно, этот пророческий дар он унаследовал от своих этрусских предков. И если он не верит, что христиане подожгли Рим, каким бы правдоподобным это ни казалось после того, что мы только что услышали, тогда, быть может, он назовет нам истинных виновников пожара?
— Смейся надо мной сколько угодно, Тразея Пет, — сердито ответил мой отец, — но поверь: твой конец тоже близок. Не нужно иметь дар ясновидца, чтобы понять, что я никого не обвиняю в поджоге Рима, даже Нерона, хотя очень многие из вас и хотели бы услышать, как подобное обвинение будет выдвинуто вслух, а не шепотом. Но я не знаю, виноват ли император. Я просто верю сам и прошу верить всех вас, что христиане не имеют отношения к поджогу Рима. Я совершенно убежден в этом.
Нерон грустно покачал головой и поднял руку.
— Я ясно дал понять, что не виню всех христиан, — сказал он. — Но у меня были достаточные основания осудить многих из них как врагов общества. Если же Марк Манилиан хочет заявить о том, что он сам является врагом рода человеческого, то дело становится серьезным и не может больше рассматриваться как простой случай душевного расстройства.
Но Нерон глубоко ошибался, если думал, что может испугать моего отца и заставить его замолчать. Отец был упрямым человеком, несмотря на свой добродушный и тихий нрав.
— Однажды вечером, — продолжал он, — на берегу озера в Галилее я встретил рыбака, на теле которого виднелись шрамы от ударов бича. У меня есть причина верить, что это был воскресший Иисус из Назарета. Он сказал мне, что я умру оттого, что буду восхвалять его имя. Я не понял его тогда, решив, будто он предсказывает мне нечто дурное. Но теперь я прозрел, и я благодарен ему за это пророчество. Итак, я славлю Иисуса Христа, Сына Божьего, и заявляю, что я — один из христиан. Я участвую в их обрядах, разделяя их мысли и вкушая их священную еду, и я приму то же наказание, что и они. И еще, уважаемые отцы-сенаторы: если вы этого еще не знаете, то сообщаю вам, что Нерон есть злейший враг рода человеческого. И вы ничуть не лучше своего императора, ибо покорно терпите его безумную тиранию.
Нерон шепнул что-то консулам, и те немедленно объявили собрание тайным. Римские граждане, сказали они, не должны узнать об этом постыдном деле. Подумать только: римский сенатор признается в том, что является приверженцем мерзкого суеверия!
Мой отец добился своего. Сочтя голосование излишним, консулы заявили, что сенат постановил лишить Марка Мецентия Манилиана широкой пурпурной каймы и сандалий с красными завязками.
Два сенатора, выполняя это решение, на глазах у всего собрания сняли с моего отца тогу и тунику, стащили с его ног почетные сандалии и разломали его скамеечку из слоновой кости.
Едва закончилась эта, прошедшая в полной тишине, процедура, как неожиданно поднялся со своего места сенатор Пуд Публикола и дрожащим голосом объявил, что он — тоже христианин.
Но его пожилые друзья-сенаторы схватили смельчака и насильно усадили обратно на место, зажав ему рот ладонями и громко хохоча и топая ногами, чтобы утопить его слова в этом шуме.
Нерон сказал, что на сегодня с сената довольно бесчестия, что заседание закончено и что не стоит обращать внимания на старческий лепет.
Пуд происходил из рода Валериев и Публиколи, мой же отец был всего лишь усыновлен не слишком знатным Манилием[38].
Затем Тигеллин позвал центуриона, охранявшего галерею курии, приказал ему взять десять преторианцев и, постаравшись не привлекать внимания любопытных, отвести моего отца за городские стены, туда, где находилось ближайшее место казней.
Конечно, его следовало бы отправить в цирк, чтобы казнить той же казнью, что и прочих христиан, однако, желая избежать скандала, император велел обезглавить моего отца мечом неподалеку от стен Рима.
Естественно, центурион и его люди были рассержены, так как боялись, что опоздают на представление в цирк. Поскольку разжалованный сенатор остался совершенно нагим, они стащили накидку с какого-то раба, который глядел на выходящую из курии знать, и набросили ее на плечи отца. Удивленный раб побежал следом за отрядом, хныча и упрашивая вернуть его единственный предмет одежды.
Тем временем жены сенаторов, сидя в носилках, дожидались своих мужей. Поскольку путь предстоял долгий, предполагалось, что шествие, в котором примут участие сенаторы и матроны, начнется неподалеку от цирка, там, куда на подушках уже принесли изображения римских богов.
Туллия, потеряв терпение, ибо мой отец не появился и не прислал о себе никаких известий, покинула свои носилки, намереваясь идти на поиски супруга. Она помнила о том, что накануне вечером он вел себя довольно странно.
Туллия начала расспрашивать о муже, но никто из сенаторов не посмел ей ответить, поскольку та часть заседания, которая касалась Марка Манилиана была объявлена тайной, и они поклялись молчать о том, что произошло. Недоумение женщины усилилось, когда Пуд громко потребовал, чтобы его отнесли домой, потому что он, мол, не желает быть свидетелем постыдного циркового спектакля.
Это заявление побудило нескольких сенаторов, которые в душе сочувствовали Христианам, ненавидели Нерона и с уважением отнеслись к мужественному поступку моего отца, хотя и сочли его сумасбродным, последовать примеру Пуда и отказаться от участия в шествии.
