Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский
Зарумянилась Анна, а шляхтич говорил дальше, понижая голос.
– Одно то себе староста высматривает, а с ним Литва, чтобы те её края, которые были оторваны к Короне, были восстановлены, и хочет быть такой независимой и самой собой, как была в давние времена, чтобы поляки ей прав не диктовали.
Когда Лешновский говорил, а Анна молчала и думала, Талвощ стоял на страже и охранял двери.
– Нехорошо понимаю пана старосту, – сказала не спеша принцесса. – Литва так соединилась, начиная от Хородла, даже до Любина, где Унию запечатали навеки, что уж тот узел, как бы брачный, никогда разорваться не сможет.
– Но это произошло с великим ущербом и унижением для Литвы, утверждает пан староста, – добавил Лешновский, – и теперь пора вернуть что потеряно. Поляки о вашей милости полностью забывают… Литва хочет открыть ей дорогу к трону.
– Может ли это быть, – отозвалась Анна, – когда тот же пан Ходкевич у меня родовые имущества забирает, отрицая на них права?
– Всё ваша милость вернёте и сделаете по своей воле, отдавая себя Литве, – но Унии он не хочет знать, Унию порвать нужно, а Литве волю свою дать.
По лицу принцессы распространилась бледность, она отступила на шаг, как бы испуганная, скрутила руки, в которых держала чётки.
Лешновский уже мог заключить, что предложение не будет принято.
– Боже сохрани, – произнесла слабым голосом Анна, – чтобы я могла к этому приложить руку. Его королевское величество, брат мой, большой работы и здоровья не жалел, чтобы эту Унию склеить, как же я могла бы её разорвать?
– Благодарите, ваша милость, от меня старосту, но скажите ему, что не сделаю этого[9].
Лешновский стоял молча, дожидаясь, чтобы она, может, иначе подумала, когда принцесса добавила:
– Любой, кто за мной стать может, пусть станет. Пану Богу поручаю сиротство своё и опеку Его[10].
Шляхтич заметил, что на этот раз больше не склонит, посмотрел вокруг, поклонился и шепнул, что в таком важном деле нужно иметь время для размышления, поэтому через несколько дней прибудет, чтобы услышать последнее слово.
Анна хотела ему ответить, что не изменит решения, но Лешновский живо развернулся, поклонился и ускользнул.
Когда, спустя мгновение принцесса вернулась к крайчиной и Зосе, сидящим в комнате аудиенций при ткацких станках, на которых шили антепедиум для алтаря, сразу поняли по её изменившемуся лицу, что взволнована была сверх меры. Вскочила беспокойная крайчина, спрашивая, но успокаивающий получила ответ, что шляхтич своим предложением и привязанностью так сердце её тронул и вспомнил сиротство. Не призналась, с каким великим и важным делом он прибыл, и что она ему ответила.
Трудно потом было Зосе щебетанием, крайчине – чувствительностью и нежностью, Жалинской – ворчанием, Досе – стараниями, какими её окружала, рассеять глубокую грусть Анны.
В течении нескольких дней она оставалась постоянно молчащей, больше, чем когда, погружённая в себя, тайно поплакивая, выдавая страдание, в котором признаться не хотела ни перед кем.
Она слишком уважала великое деяние, единственное завершённое главное дело правления её брата, чтобы могла его уничтожить ради своего личного интереса. Она слишком любила оба края. Ей казалось преступлением посягнуть на эту связь, для которой кровью и слезами около трёхсот лет работали.
Лешновский не останавливался.
Или потом виделся с паном старостой, или получил от него новые распоряжения, этого не объяснял, но через десять дней прибыл с новой телегой зверины, лося привёз для засолки челяди на зиму, другого для епископа; кроме того, достаточно зверины поменьше целую корзину рыбы.
Затем снова напросился в замок, нашёл Талвоща и требовал аудиенции. Принцесса с опаской и не очень охотно согласилась на неё.
Она без желания вышла. Лешновский принёс поклоны от пана старосты, но и что-то больше, чем они.
– Скорбит Литва, – что вашу милость тут в замке, в изгнании под стражей, будто невольницу, держат поляки. Это бесчестит ваше достоинство и ту кровь, из которой происходит ваша милость. Пан староста мне приказал объявить, что готов в пять тысяч коней прийти, силой вторгнуться в замок и вашу милость вызволить и с триумфом привезти в столицу.
Принцесса аж крикнула от возмущения и ужаса, услышав это.
– Упаси Бог, – воскликнула она, – чтобы я могла на это дать согласие! Пусть пан староста делать этого не решается, так как я предпочитаю отказаться от всех своих прав, чем предавать одних ради других и быть причиной смуты и войны, в то время, когда согласие и мир больше всего необходимы! Искушаете меня, как злой дух Господа Иисуса перед мученичеством Его… я слабая женщина, но с дороги моих обязанностей увести себя не дам. Скажите пану старосте, что я ему благодарна за добрую волю против меня, но что-то другое в сердце имею и готова на жертву, и не воспользовалась бы минутной смутой. От чего Бог меня убережёт.
Шляхтич заметил, что тут уже ничего поделать не мог и никакой надежды, чтобы велись тайные усилия. Он опустил голову и замолчал.
– А, прошу вас, – прибавила Анна, – чтобы больше на меня с подобными предложениями не нападали.
И, склонив голову, принцесса тут же вышла из коморы к крайчине, которая ждала её.
Вскоре затем принцесса решила, не желая особ, которые при ней находились, подвергать опасности, когда эпидемия, казалось, приближается к Плоцку, перенестись в Ломжу.
Непосредственно князю епископу хелмскому она о том донесла как о вещи, которая была необходимостью и на которую в позволении не нуждалась.
Ибо не хотела сдаться приказам и власти панов сенаторов.
– Надзор надо мной, – говорила она крайчине, – запретить и предотвратить его осуществление, противостоять не могу, но стеснять не позволю.
Она ожидала только Чарнковского, которому должна была поручить, чтобы на съездах шляхты, которые повсюду собирались на неспокойные совещания, её дела и должные права поддерживал.
Референдарий прибыл, как всегда, полный излияний, готовый в словах на всё, прежде всего взирая на то, чтобы императорские интересы и свои при этом обеспечить.
Принцесса вовсе не догадывалась о той великой любви его к Максимилиану и Эрнесту, которую не вполне открывал. В этот раз, однако, пробовал Чарнковский затронуть струну, желая прислушаться к её звуку. Заговорил об Эрнесте – принцесса осталась холодной и не позволила себя вразумить; слушала о том, не отвечая.
Референдарий, несмотря на всю свою ловкость, ничего больше не узнал, чем то, что была
