Муж беспорочный (СИ) - Шалина Марина Александровна

Сначала дожди, а затем снег не позволяли осаждающим запалить стены, что уже было немало.

Белокрепость держалась и не думала о сдаче, хотя люди уже были утомлены почти до предела. Что это были за люди! Рядом, плечом к плечу стояли и опоясанные кмети, и простые горожане…  Напрашивается банальнейшая из банальных фраза наподобие «невинные жертвы княжеских котор»[112], но нет, это было бы несправедливо. Все это будет позже, лет через двести-триста, когда Русь станет старше (а народы стареют, как люди), когда земля сперва объединится, а затем снова распадется на уделы, когда утвердится единая княжеская династия, когда возникнет феодализм, и произойдет еще много разного (читай историю!), что превратит прежних вольных мужей в низшее сословие, которому действительно не будет дела до того, что не поделил один государь с другим. Но не сейчас. Пока еще словенский народ был молод, воинственен и свободолюбив. Пока еще считал дело своего княжества своим кровным делом. И если в один из дней несколько словенских родов не пожелали мириться с самовластьем Глеба Ростовского и назвали своим князем Мстислава — то это было их решение. И если сейчас эти люди и их дети готовы были умереть за независимость своей земли — это была их земля.

И не только в Белокрепости. Там, где Глеб не встречал княжеского войска, он продвигался вперед…  оставляя за спиной постоянную угрозу. Прирожденные охотники, бравшиеся за лук едва ли не раньше, чем за ложку, и знавшие каждую тропинку в лесах и болотах — это вам отнюдь не поминки[113], тут скорее пахнет тризной. Партизанская война в лесах, тактика которой практически не изменилась до наших дней, всегда была губительнее открытого сражения.

Линия фронта меж тем приняла вытянутую и причудливо изогнутую форму. Самое время для решающего прорыва. Если Белокрепость продержится еще немного. Если Ратибор сумеет быстро подавить мятеж и перекинуть на закат[114] достаточное войско (Ростислав не получил еще вести об итоге «охоты на волков»). Если вовремя подойдет второй новгородский полк. Если сбудутся все эти «если», белозерцам удастся разорвать ростовское войско надвое, и тогда…  Очевидно, тогда победа останется за ними. Во всяком случае, таков был замысел Ростислава.

Поэтому, несмотря на нетерпение Остромира, кричавшего «вперед!», Ростислав упорно держал занятый рубеж, не отступая ни на шаг, но и не пытаясь продвинуться. Сейчас, пытаясь наступать, легко можно было оказаться в окружении. Итак, война приобрела странный характер: несмотря на ежедневные стычки, время от времени ростовчанам удавалось оттеснить белозерцев на версту, но назавтра последние снова возвращали утраченные позиции. При этом сам Глеб, с упорством, достойным лучшего применения, торчал под стенами Белокрепости, и дополнительных сил подтянуть уже не мог. В те редкие дни, когда наступало затишье, самые удалые из белозерских молодцов, предводительствуемые Некрасом Кузнецовым, гарцевали перед вражеским станом, выкрикивая всякие обидности, например: «Эй, Глебушка, заходи на огонек, Чугунную Лапу переплавим на ночной горшок!» — и всегда успевали исчезнуть прежде, чем ростовчане отворят тулы.

И вот в один прекрасный день…  Что-то слишком много становилось повторений. Стояла лунная ночь; бойцы спали, утомленные кровавой сечей, кроме часовых да тех несчастных, кто, страдая от ран, не мог сомкнуть глаз. Князь Ростислав едва смежил веки в златотканом своем шатре…  Да нет, в действительности и шатер был обыкновенный, полотняный, и Ростислав дрых без задних ног, и разбудили его дикие вопли на улице.

— Неможно! — твердил дружинник, стоявший в эту ночь на страже у шатра.

— Мне — нужно! — возмущался в ответ женский голос, который Ростислав узнал бы из тысячи. — Изволь немедленно доложить, иначе я войду сама!

— Князь отдыхает!

— Ничего, успеет отдохнуть! А если ты, кметь, сей же час не разбудишь князя, и я не сообщу ему того, что должна сообщить, до конца своих дней ты будешь служить на заставе богатырской, где соседями твоими будут одни ошкуи[115]!

— Князь почивает!

— Уже нет, — хмыкнул Ростислав, выходя из шатра.

Да, уж слишком много повторений. Как год назад в Светыни, Милана раскраснелась от бешеной скачки, черные очи ее пылали недобрым огнем, и в них читалась решимость прорубаться сквозь целое войско.

— Входи, — Ростислав приподнял матерчатый полог, пропуская нежданную гостью и отчего-то не решаясь расспрашивать.

Милана бережно опустила на походное ложе свою ношу, откинула бесчисленные пуховые платки.

Затеплив лучину от переносной жаровни, Ростислав молча всматривался в лицо спящей девочки. Тонкие черты явно достались Заюшке от матери, а вот волосики были светлые, точь-в-точь белёный лён.

— Я дала ей сонного питья, — прошептала Милана из-за плеча. Ростислав обернулся к женщине:

— Милана, что все это значит?

— Значит, княже, что я не желаю стоять за неправое дело и не оставлю свое дитя вору[116], и пришла, чтобы быть с тобой в трудный час, мой князь.

— Но, Милана…  — начал было Ростислав. От Даны особого проку не оказалась, но Милана сведуща в лекарском искусстве, и наверняка будет полезна. Но как быть с тем, что она — сестра беглой княгини?

— Княже! — решительно перебила Милана. — Это важно. Сычиха едет встречаться с Ростовчанином, с ней только четверо гридней, и путь мне известен. Ее легко можно будет перехватить.

— Я не воюю с женщинами! — возмутился Ростислав.

— А зря, княже, — подлез под полог незваный стремянный. — Это такая тетя — ух! Как есть ошибка природы, что ей кое-чего недодадено. Совести, я имею в виду! А вы про что подумали?

— Кончай скоморошничать, Некрас, — поморщился князь. Стремянный скорчил обиженную мину:

— Правитель самовластный и вздорный! Правда, княже. Если поимаем Сычиху, обезглавим весь мятежный род. А еще лучше, Борислав наверняка будет стремиться вызволить мать, тут-то мы его и заманим, куда надо. Ну что, княже, будить ребят?

Ростислав со вздохом кивнул.

«Нятье»[117] Сычихи оказалось непростым делом. Один из кметей погиб, еще двое серьезно ранены, однако настоящая предводительница мятежа все же оказалась в руках княжих людей.

Приведенная к допросу, неистовая воительница облила князя ледяным презрением и на вопросы отвечать отказалась, на чем, впрочем, никто особенно и не настаивал.

Зато Некрас, уже измысливший очередную хитроумность, потирая руки, обратился к Третьяку:

— Ну что, братец, придется тебе снова поработать газелью.

На лице дружинника, отнюдь не питавшего склонности к приемам тайной войны, явственно отразилась «будущей мести гроза».

Уж под видом кого Третьяк проник во вражеское логово, чтобы сообщить, где и когда можно будет отбить пленницу, и как выбрался обратно — летописи умалчивают. Но известно, что он явился к князю под вечер, с преизрядным синяком и выражением полного недоумения на лице.

— Княже, боюсь сказать, это невероятно. Борислав не хочет ничего делать.

— Он тебе не поверил? Почуял ловушку? — нахмурился Ростислав.

— Нет, княже! Поверил. Но он не желает спасать свою собственную мать! Более того…  да нет, этого быть не может, почудилось.

— Что почудилось? Говори.

— Возможно, княже, это мне показалось, но мне показалось, что Борислав был даже рад.

— Какое в сем чудо есть! — патетически провозгласил Некрас. — Это ж такая маманя, что сынуле своему не давала ни ступить, ни пукнуть. Я мыслю, до сих пор по попе шлепать не забывает. Вот он, бедолага, и рад-радешенек, что в чужую уху своего таракана скинул.