Далекие чужие. Как Великобритания стала современной - Джеймс Вернон
Формирование единой национальной и имперской экономики также стало возможным благодаря новым формам экономических знаний и расчетов. Пионером многих из них снова стало национальное государство, стремившееся измерить и понять ритмы экономики, чтобы сделать ее пригодной для управления. И снова истоки этого процесса лежат в далеком XVIII веке, между попытками У Петти рассчитать национальный доход в 1690-х годах и статистическими диаграммами и графиками торговли У Плейфера столетием позже. Эта работа была ограничена малой информативностью правительственных документов [Hoppit 1996:516–540; Petty 1690; Petty 1691; Playfair 2005][38]. Созданный в 1696 году Торговый совет собирал данные лишь от случая к случаю, реагируя на конкретные события или вопросы политики до конца XVIII века, когда он все еще оценивал стоимость импорта и экспорта по ценам 1696 года. Таким образом, хотя понятия национального дохода, торгового баланса и денежной массы существовали уже давно, в конце XIX века они были переформулированы, поскольку новые индексы цен, производства и занятости создали новые способы отображения национальной экономики[39] [Tooze 2001]. Когда в 1909 и 1911 годах безработица впервые стала статистической категорией (с введением биржи труда и национального страхования), это сопровождалось новым признанием того, что безработица – это не личный моральный провал, а экономическое явление, порожденное законами спроса и предложения труда. Аналогичным образом, после Первой мировой войны все более совершенные средства измерения производства привели к тому, что расчеты национального дохода стали проводиться на основе оценок национального продукта и расходов, а не на основе данных о богатстве через налоговые отчеты. Это позволило представить национальную экономику в статистических терминах «как самодостаточный «круговой поток» производства, доходов и расходов» [Tooze 2008:678]. Аргумент Митчелла, что имперский и глобальный характер британской экономики означал невозможность представить ее как управляемое национальное пространство до тех пор, пока экономический кризис 1929–1931 годов не спровоцировал «Общую теорию» Кейнса (1936), является наводящим на размышления, но излишне притянутым [Mitchell 2002:6; Esty 2003: глава 4]. Понимание национальной экономики как абстрактного и единого пространства было продуктом конца XIX века и укрепилось во время Первой мировой войны.
После Первой мировой, бесконечных споров о стоимости войны и репарациях, а также роста инфляции и безработицы, производство экономической статистики ускорилось и все больше способствовало международным сравнениям[40]. Если к 1913 году данные о торговле существовали для 33 стран, то к 1920-м годам можно было составить статистическую карту торговли между 90 странами; аналогичным образом, индексы цен публиковались всего в двух странах в 1903 году, а к 1927 году их стало 30. Тем не менее, особенно в условиях глобальной экономической депрессии между войнами, и планов реконструкции, разработанных во время Второй мировой войны, встал вопрос о том, как создать международную стандартизированную статистику, чтобы эффективно анализировать относительные показатели национальных экономик. Новые международные организации, такие как Международная организация труда, Экономическая и социальная комиссия Организации Объединенных Наций, Международный валютный фонд (МВФ) и Организация европейского экономического сотрудничества, сыграли решающую роль в этом начинании. Так, только в 1952 году ООН стандартизировала расчет национального дохода как внутреннего валового продукта, что, несомненно, было вызвано тем фактом, что именно этот показатель определял взносы стран в ее финансирование. В 1939 году только десять стран публиковали данные о национальном доходе, а к 1955 году их число возросло до 78. Аналогичным образом МВФ в 1948 году создал стандартизированные показатели платежного баланса, хотя их можно было применять лишь к небольшому числу стран. Другие новые типы экономических данных и формы расчетов, такие как процентная доля мировой торговли и показатели производительности, также разработанные в 1940-1950-х годах, обеспечили новые возможности для международного развития и заставили национальные правительства отчитываться за относительные показатели своих экономик [Tomlinson 1996: 731–757; Tomlinson 2005: 555–585].
С 1860-х годов представление об экономике как об абстрактном и однородном пространстве также во многом обязано зарождающейся экономической дисциплине, изучающей законы ее функционирования. Несмотря на более ранние обсуждения конкретных форм экономической деятельности, термин «политическая экономия» появился только в 1767 году. В начале XIX века кафедры политической экономии были созданы в Шотландии и Лондонском университетском колледже, в 1871 году экономика стала обязательным предметом на экзаменах для государственных служащих, а несколько лет спустя Уолтер Баджот заявил, что она является «здравым смыслом нации» [Bagehot 1876: 215; Hoppit 2006: 79-110; Gallagher 2008]. Ведущие специалисты в области экономики, такие как Мальтус, Рикардо, Маккалох, Мартино и оба Миллса, представляли экономическую жизнь как неотделимую от более широких социальных и политических противостояний. Однако век, начавшийся с публикации работы Рикардо «Начало политической экономии и налогообложения» (1817), завершился выходом «Принципов экономической науки» А. Маршалла (1890). Отцы-основатели экономической науки – в отличие от политической экономии – У Джевонс и Маршалл завещали дисциплине список вопросов, технических навыков и специальных терминов, которые распространялись через новые профессиональные форумы, такие как «Quarterly Journal of Economics» (1886) и «Economic Journal» (1890), а также Королевское экономическое общество (1890), и постепенно институционализировались в университетах в начале XX века. Новая академическая дисциплина настойчиво требовала разработки более совершенной национальной экономической статистики, чтобы ее знания и опыт могли быть лучше применены в управлении экономикой. Создание экономики как отдельной области экспертных знаний и ее статистическое отображение взаимно усиливали друг друга. К середине XX века идея экономики как абстрактной, автономной и единообразной области стала естественной частью порядка вещей [Fourcade 2009: глава 3].
Повторение
Было бы ошибочно полагать, что даже на рубеже XX века экономическая жизнь характеризовалась исключительно безличными сделками между незнакомыми людьми и пониманием экономики как независимой и однородной области. Конечно, как мы видели, обезличивание экономических отношений под влиянием печатной культуры и новых стандартизированных подписываемых документов происходило постепенно и неравномерно: его истоки лежат в конце XVII века, оно стало очевидным к концу XVIII века, а столетие спустя произошла его натурализация. Однако по мере укоренения новой экономики чужаков она порождала попытки перестроить экономические отношения на основе местных и личных знаний и связей. Такова диалектика современности. Я кратко остановлюсь лишь на трех: конфигурация ускоряющихся национальных и международных потоков капитала вокруг личных и провинциальных сетей на фондовом рынке; изобретение кредитных отношений наряду с денежными связями для экономики незнакомцев; и изобретение высоко персонализированного «патерналистского» стиля управления на новых фабриках и заводах текстильной промышленности.
Финансовые рынки стояли в авангарде изобретения безличного капитализма. Они способствовали движению капитала, которое происходило с возрастающей скоростью на большие расстояния. Здесь важную роль сыграли
