Иван Шухов - Ненависть

— Помилуй, я и не думал пугать. Я предупредить тебя хотел по-товарищески,—ответил Азаров, застегивая свой парусиновый китель на все пуговицы.

— Благодарю,— сухо сказал Чукреев, и снова еле приметная ироническая усмешка тронула его тонкие вялые губы.

Азаров укоризненно посмотрел на Чукреева, молча кивнул ему и вышел из прокуренного кабинета секретаря райкома.

Предки Луки Боброва, как и предки всех его одностаничников, были беглыми яицкими казаками, осевшими в степи во второй половине позапрошлого века. Братья Бобровы, впавшие в немилость яицкого наказного атамана, были разжалованы из офицерских чинов. Собрав внушительную ватагу недовольных — сабель в полтыщи,— они подались на Иртыш. Лет пять колесили братья по степям Киргизского края, опустошая и грабя аулы кочевников, а потом, согласно государевой грамоте, были призваны к основанию казачьих форпостов на так называемой Ишимской линии, дабы лихо стеречь скотопрогонные и торговые тракты от набегов немирных соседей.

Место в ту пору выбрали себе беглецы бойкое — на стыке великих караванных дорог из Персии, Индии и Китая в Россию. Крепость заложили на холме, вблизи трех безымянных курганов, и далеко был приметен дымок сторожевых ее постов.

Младшего из Бобровых, подхорунжего Феоктиста Боброва, убили при первой же стычке с персами, везшими караванным путем из Тегерана на Ирбитскую ярмарку фрукты и пряности. Старший Бобров и в преклонных годах не утратил хватки. Командуя станичным гарнизоном, ежегодно водил он лихих усачей к торговым дорогам и трактам. Там, хоронясь по дремучим займищам, выжидала казачья вольница проходящие мимо

иноземные караваны. С гиком нападали казаки на смуг-лолицых водителей караванов, истребляли их и возвращались в крепость с богатой добычей — хмельные, крикливые, удалые.

После таких набегов рядились станичники в заморские ткани, одевали в шелка жен и наложниц, полоненных в кочевьях, балуя полуприрученных дикарок сладким вином и подарками.

От прадеда к деду, от деда к отцу, от отца к сыну — из поколения в поколение передавалась потомству линейных старожилов удаль и воля предков, жажда к даровому рублю, любовь к коню, к чубам и нагайкам. Родитель Луки Лукича за некороткую жизнь дважды сказочно богател, дважды в пух разорялся, дважды постригался в монахи, но, не выдержав добровольного заточения в монастырь, бежал весной из обители, а на прихваченные по пути монастырские деньги вновь мало-помалу раздул торговое кадило. Скупал по аулам конский волос, кожу и шерсть, сажал табаки, молол на ветрянках муку и года через два располагал уже доверием крупнейших в Сибири и Зауралье банков.

Кончил родитель Луки Лукича тем, что убил закадычного дружка — скотопромышленника Павла Перекатова, воздвиг в степи в память убиенного часовню и, откупившись от следователей, догадался вскоре скоропостижно скончаться на руках возмужавшего к тому времени сына — Луки, оставив ему в наследство ворох неоплаченных векселей и заложенный банку дом с движимым и недвижимым имуществом.

Узнав из завещания, подписанного покойным родителем, о незавидном наследстве, Лука Лукич без вести сгинул из станицы. Года два пропадал он бесследно — по слухам, где-то вблизи китайской границы, где вел довольно рискованную жизнь, связавшись с контрабандистами. Потом, вернувшись в крепость, Лука Лукич жил первое время тише воды ниже травы. От действительной службы отошел он, как тогда говорили, «по статье». Но поговаривали, что он просто откупился. Сначала перебиваясь мелочной торговлишкой в передвижной галантерейной лавчонке, постепенно Лука Лукич стал входить в силу. Он вошел в доверие к влиятельному степному князьку Садзасаку — крупнейшему конокраду и богачу Приишимских степей. Дружба Луки Лукича с нечистым на руку Кармацким и отпетым разбойником — баем Садзасаком вызвала у одностаничников

разные кривотолки. Судачили, будто пошаливал молодой Бобров в союзе с княжескими джигитами в глуби степей, не очень милостиво встречая ярмарочных купцов, скотопромышленников и оптовых скупщиков кож. Но разговоры так и остались разговорами: прямых улик ни у кого не было.

Женился Лука Бобров как-то странно: крадучись от одностаничников, неслышно обвенчался с беглой из монастыря молчаливой инокиней Устиньей, которая на второй год замужества померла от родов, разрешившись двойней — Марфой и Симой. Лука Лукич устроил пышные — похлеще свадьбы — поминки.

И не успела еще остыть земля на гробе покойной, как женился Лука Лукич на вдове станичного писаря Пелагее Ветлугиной — женщине весьма тихонравной и столь красивой, что казаки при встрече с ней смущались и робели, как мальчишки. А женившись вторично, откупил Лука Лукич у казны приобретенный ею с молотка родительский дом и обнес его высоким и неприступным, как острожная стена, бревенчатым забором. Тут взявший силу Лука Лукич вновь стремительно стал богатеть. Исподволь прибрав к рукам магазин обанкротившегося Корнея Коретина, Бобров вскоре вместо торговли красным товаром занялся сбытом водки, затем открыл погреб рейнских заморских вин и попутно занялся торговлей скотом и разведением табачных плантаций.

С одностаничниками он норовил жить в мире: охотно открывал кредит в монопольном заведении, без слов ссужал взаймы деньги, не беря при этом расписок, и годами не спрашивал долга. Он охотно и много пировал в станице со всеми, не гнушаясь даже и последним в крепости человеком — писарем станичного правления Санькой Судариковым. Но доступ к домашнему столу —пиру-беседе — Луки Боброва имели не многие станичники. Разгульные попойки для казаков Лука Лукич устраивал обычно в поле, на сенокосе или в чужом доме. И после каждой такой попойки, впадая в смиренное раскаяние, он заказывал в станичной церкви пышный молебен с акафистом и усердно бил выпуклым лбом о каменный пол древней церкви.

Одностаничникам казалось, что и кредитовал их и потчевал заморскими винами Лука Лукич бескорыстно, по завету родителя (так, по крайней мере, он сам утверждал) , с распахнутым сердцем, из любви к землякам. И потому в канун колчаковщины, когда вышел срок выборной

службы старому станичному атаману Тимофею Бело-усову, мир долго и дружно упрашивал Луку принять из рук выборочных атаманскую булаву с серебряным набалдашником, увенчанным двуглавым орлом,— символ власти.

Церемонно поклонившись выборным в пояс, как требовал этикет, Бобров сказал короткую речь с высокого нарядного крыльца станичного правления:

— За честь и доверие покорно вас благодарствую, господа казаки, а принять такой долг перед вами не могу и за это нижайше прошу прощения. Атаманской булавы я не подыму — слишком тяжела она для моих слабых рук и к тому же не шибко праздных…