Золотой Лис - Смит Уилбур
Она лежала тихо, решив до поры до времени не будить его, и считала секунды между спазмами; чувствовала беспредельное удовлетворение от того, что этот долгий, захватывающий процесс вступает в свою заключительную фазу. Когда же, наконец, разбудила Рамона, тот проявил в высшей степени похвальную заботливость, в одной пижаме помчавшись на нижний этаж, чтобы позвать Адру, которая спала в комнате для прислуги.
Чемодан Изабеллы был заблаговременно собран, и они втроем забрались в «мини». Изабелла в гордом одиночестве расположилась на крохотном заднем сиденье, Рамон сел за руль, и вскоре они были уже в клинике.
Как и предсказывал врач, все прошло быстро и гладко. Хотя ребенок оказался довольно крупным, а таз у Изабеллы был относительно узкий, тем не менее, обошлось без каких-либо осложнений. Когда врач, стоя между ее раздвинутыми коленями, велел ей предпринять последние усилия, она вложила все свои силы в этот завершающий рывок и, почувствовав, как что-то огромное, скользкое выплескивается из нее наружу, издала победный торжествующий крик.
Она нетерпеливо приподнялась на одном локте и смахнула набухшую от пота прядь волос, которая лезла ей в глаза.
– Ну что? Мальчик?
Врач высоко поднял худенькое, мокрое, красное тельце, и все рассмеялись, услышав возмущенный крик новорожденного, его первый крик.
– Убедитесь сами. – Врач, все еще держа младенца за щиколотки, повернул его так, чтобы Изабелла могла получше рассмотреть.
Лиловое лицо ребенка было все в пухлых складках, веки плотно закрыты. Густые иссиня-черные волосы влажными прядями прилипали к головке, а его пенис величиной с половину ее указательного пальца гордо торчал на всеобщее обозрение; с точки зрения Изабеллы, правда, несколько пристрастной, это была весьма внушительная эрекция.
– Мальчик! – ахнула она и затем произнесла несколько раз, как зачарованная: – Мальчик и настоящий Кортни!
Изабеллу полностью застигла врасплох та неистовая сила, с которой материнский инстинкт нахлынул на нее, когда первенца приложили к груди и он стиснул своими маленькими упругими деснами набухший сосок и дернул за него с какой-то животной страстью, тут же сочувственно отозвавшейся в ее растянутой матке и заставившей ощутить куда более глубокую, первобытную боль в самой глубине сердца.
Это было самое прекрасное существо из всех, к кому она когда-либо прикасалась, столь же прекрасное, как и его отец. В те первые дни она просто не могла наглядеться на него, часто вставала по ночам, наклонялась над колыбелью и разглядывала при лунном свете крохотное личико; или, когда он сосал ее грудь, разжимала его розовые кулачки и изучала каждый прелестный маленький пальчик с почти религиозным благоговением.
«Он мой. Он принадлежит только мне», – снова и снова повторяла она, словно не в силах до конца осознать происшедшего с ней чуда.
Эти первые три дня Рамон большей частью провел с ними в большой и солнечной отдельной палате клиники. Казалось, что он испытывает те же чувства по отношению к ребенку, что и она. Они вновь, как и в предшествующие месяцы, принялись обсуждать, как его назовут. В конце концов, после долгих споров, действуя методом исключения, отбросили имена Шаса и Шон с ее стороны и Хуеска и Магон со стороны Рамона и сошлись на Николасе Мигеле Рамоне де Сантьяго-и-Мачадо. Мигель представлял собой компромиссный вариант Майкла, на чем настаивала Изабелла.
На четвертый день Рамон вошел в ее палату в сопровождении трех мрачных господ в темных костюмах с солидного вида портфелями в руках. Первый оказался адвокатом, второй чиновником из Государственного регистрационного бюро, а третий местным мировым судьей.
Судья засвидетельствовал подпись Изабеллы на акте об усыновлении, согласно которому она передавала право опеки над Николасом маркизу де Сантьяго-и-Мачадо, и скрепил его официальной печатью. В свидетельстве о рождении, составленном регистратором, Рамон был указан отцом ребенка.
После того, как гости выпили по большому стакану шерри за здоровье матери и ребенка и откланялись, Рамон нежно обнял Изабеллу.
– Теперь мой титул перейдет к твоему сыну, – прошептал он.
– К нашему сыну, – прошептала она в ответ и поцеловала его. – Мои дорогие мужчины, Никки и Рамон.
Когда Рамон забрал их из клиники и привез обратно на квартиру, Изабелла пожелала лично отнести Никки наверх. Адра приготовила к их приезду большие корзины цветов. Она приняла ребенка из рук Изабеллы.
– Он мокрый. Я переменю пеленки. – И Изабелла почувствовала себя львицей, разлученной со своим детенышем.
В последующие дни между двумя женщинами развернулось скрытое, но, тем не менее, весьма острое соперничество. Хотя Изабелле и пришлось признать очевидное умение Адры обращаться с младенцем, она никак не могла смириться с любым вмешательством с ее стороны. Хотела, чтобы Никки принадлежал только ей одной, поэтому пыталась предугадать и исполнить каждое его желание раньше Адры.
Багровый оттенок, который имело лицо Никки при рождении, скоро плавно перешел в прелестный цвет, его густые темные волосы стали кудрявыми. А когда он впервые открыл глаза, они оказались точно такого же светло-зеленого цвета, как и у Рамона. Изабелла сочла это величайшим чудом, знаком особого расположения судьбы.
– Ты так же красив, как и твой отец, – сообщила она сыну, когда он сосал ее грудь. Во всяком случае, уж эту услугу Адра никак не могла оказать.
За месяцы, проведенные в этой деревушке, Изабелла стала всеобщей любимицей. Ее красота, открытость, радушие вкупе с беременностью и искренним желанием овладеть языком приводили в полный восторг местных торговцев и завсегдатаев рыночной площади.
В ответ на их настойчивые просьбы, когда Никки едва стукнуло десять дней, она уложила его в коляску и торжественно провезла через всю деревню. Это было поистине триумфальное шествие, они вернулись домой, нагруженные бесчисленными подарками и буквально оглохшие от громогласных поздравлений и похвал.
На Пасху она позвонила домой; бабушка говорила с ней весьма строгим тоном:
– Что это у тебя за дела в Испании, из-за которых ты не можешь приехать в Велтевреден?
– Бабуля, я так вас всех люблю, но это просто невозможно. Пожалуйста, не сердись.
– Любой, кто хорошо вас знает, юная леди, а я принадлежу к их числу, сразу поймет, что с вами что-то неладно, и это что-то носит брюки.
– Бабушка, ну ты даешь. Как это могло прийти тебе в голову?
– Двадцатилетний опыт, – сухо сообщила ей Сантэн Кортни-Малькомесс. – Только, ради Бога, будь поосторожнее, детка.
– Честное слово, я буду очень осторожна, – сладко пропела Изабелла, прижимая к груди свое ненаглядное чадо. «Если бы вы только знали, – подумала она. – Брюки-то он как раз не носит, во всяком случае, пока».
– Как твоя диссертация? – осведомился отец, дождавшись, наконец, своей очереди. Разумеется, она не могла, сказать ему, что уже сдала свою работу, ибо тогда лишалась главного предлога для своего пребывания в Испании.
– Почти готова, – ответила дипломатично. Собственно говоря, после рождения Никки она ни разу не вспомнила о диссертации.
– Что ж, удачи тебе. – Шаса немного помолчал. – Кстати, ты не забыла о нашем разговоре и о том, что ты мне обещала?
– Что ты имеешь в виду? – Изабелла неловко попыталась выиграть время, на самом деле прекрасно зная, что именно он имеет в виду.
– Ты обещала, что если когда-нибудь у тебя возникнут проблемы, любые проблемы, ты не станешь решать их в одиночку, а обратишься ко мне за помощью.
– Да, я это помню.
– Белла, девочка, ты уверена, что у тебя все в порядке?
– Па, у меня все прекрасно, просто замечательно, честное слово.
Он услышал, как радостно зазвенел ее голос, и с облегчением вздохнул.
– В таком случае желаю тебе счастливой Пасхи, моя умная и прекрасная дочь.
В разговоре с Майклом ей наконец-то удалось отвести душу. Они болтали в течение сорока пяти минут, она в Малаге, он в Йоханнесбурге, она подносила Никки к телефонной трубке и щекотала его, чтобы его дядя на другом конце света мог услышать счастливое гуканье.
