Сыновья - Градинаров Юрий Иванович
Снова вошла Анна Михайловна и радостно всплеснула руками:
– Ой, какая у нас появилась заботливая мама Катя! Её детки, Соня и Маша, умытые, одетые, накормленные и не плачут.
Катюша от похвалы подняла голову и взглянула на бабушку, мол, видишь, как я умею ладить с детьми.
– А как тебя называют твои малышки? – спросила Анна Михайловна.
Та удивлённо подняла брови:
– Как называют? Мама Катя!
– Значит, ты для куклы и Машеньки являешься мамой? А у тебя, кто мама?
– У меня? – она посмотрела на бабушку. – Вот моя мама!
– Нет, Катюша! Это бабушка. Бабуля Аня. А маму твою зовут Елизавета. Имя длинное. Можно мама Лиза. Это она тебе много подарков привезла. И посылки отправляла из Красноярска.
Катюша не понимала, о чём говорит тётя Аня.
– Почему я должна называть её мамой? Потому, что она подарки привезла? Дак и вы с дядей Кешей мне платья дарили!
– Нет, Катюша! Подарки здесь ни при чём! Она родила тебя, понимаешь?! Потом кормила, как ты свою куклу Соню.
– Зачем она оставила меня? Нам с бабушкой было грустно. Мы часто плакали. Видите, бабушка Аня и сейчас плачет, чтобы я не оставляла её.
– Аннушка! – сказала шёпотом бабушка. – Катюше надо время, чтобы разобраться: кто есть кто. И не просто понять, а душой почувствовать.
– Да! Здесь многое зависит от Елизаветы. Если она не будет с ней заниматься, а уйдёт с головой в торговые дела, то может дочь свою к себе не вернуть.
– Ты о чём, Аннушка, говоришь! Такое допустить нельзя! Внучка растёт, и с каждым днём ей труднее избавиться от того, что было заложено ранее.
– Ладно, я подробно объясню Елизавете и посоветую, как найти подход к ребёнку. А это не так уж и легко.
За столом помянули покойного Александра Киприяновича.
– Надёжный был мужик! Я с ним жила – беды не знала. И сыта, и богата, и вольна. Не давил меня своим богатством, не понукал, как батрачкой. Много души в семье оставлял.
– Зато в тундре норов показывал! Я не понимаю, как он мог домашнюю душевность куда-то прятать, а взамен кичиться жестокостью! – удивлялся Иннокентий Киприянович.
– О покойном говорят: или хорошо, или ничего! – остановил Василий Никифорович. – Негоже, Кеша, говорить так. Жил по характеру. Он завернёт какой-нибудь крендель, а потом переживает наедине. Не хотел, чтобы люди видели, как он страдает из-за своего норова.
– Да я ведь худого о нём ничего и не сказал. Я просто удивляюсь, как в нём соседствовали доброта и жестокость, – оправдывался Иннокентий.
– Потому в отличие от нас натура у него богатая была. В ней перемешалось всё. И очень много. Он не успел полностью раскрыть себя. Я на него не в обиде, хоть не раз перепадало от него по морде. Я был рыбаком, а стал купцом благодаря его тщанию. Торг он знал, как свои пять пальцев. И никому из купцов, даже именитых красноярских, не позволял влазить в его вотчину. Вот и пострадал за это. Что законы нарушал, это все знают. А кто из нас живёт по закону?! Но не закон его сгубил. Сгубила зависть соперников. Или, как говорят купцы-модники, конкурентов. Александра не стало, и мы с вами в торге долго не протянем.
– С такой властью не только мы, но и Россия долго не протянет. Гнилая она. По мелким людям бьёт, а крупные – сами её избивают. Японцам войну проиграла, лишившись половины Сахалина! Квантунскую область с Порт-Артуром и Маньчжурскую железную дорогу отдала в аренду! А что творилось в Красноярске в прошлом году? А в Ачинске? Железнодорожники бастовали, баррикады построили. Дело дошло до стрельбы. Поезда не ходили. Ни полиция, ни казаки не могли справиться с рабочими. А над одиночками власть любит поиздеваться.
– Да дело не только во власти. Свои же братья-купцы за горло возьмут. Вон Ксенофонт Пуссе, француз недобитый, встал на ноги и уже свысока посматривает на наших приказчиков. Установил мотор на своей трёхтонке и на буксире тащит за собой ещё две лодки, – покуривая, рассуждал Василий Никифорович. – Теперь все возвернулись домой. Надо дружно впрягаться в лямки и тащить торговые нарты, а то многие выскочки обошли нас кое в чём.
– Что и говорить! Покойный Александр был всему голова! Силой, умом и необузданностью норова он приводил в трепет не только инородцев, но и заезжих купцов. Из нас, сидящих здесь, никто не сможет себя так высоко поставить. Я сомневаюсь, что мы сможем поднять своё дело хотя бы до уровня одна тысяча восемьсот девяносто девятого года. А надо! Люди на станках множатся. Посмотрите, только в Потаповском за последние семь лет сколько срубов прибавилось, сколько людей новых появилось! А если взглянуть на всё низовье! Стало быть, торг нам бросать не с руки! Другого ничего мы делать не умеем, а жить привыкли на широкую ногу. А лишь с охоты и рыбалки богатым не станешь. Надо приказчиков проворных искать. Сидельников умер. Дмитрию Сотникову под семьдесят. Сыновья Мотюмяку Хвостова продали оленье стадо Исааку Манто. Теперь он занимается гоньбой и сдачей в аренду саночных оленей. Может, самого младшего, Костю, приучим к торгу. Грамота у него есть, да и голова не мякиной набита.
Константин заулыбался, довольный доверием сестры.
– Могу и поторговать, пока холостой. А как женюсь, то неловко будет жену надолго одну оставлять. Она догляду моего затребует. Бабы без мужиков долго не могут. Их злость одолевает. По всем вам вижу!
– Не о том речь, брательник! – остановил Василий. – В навигацию надо сюда товар доставлять, контракты заключать на поставку муки, сахару, чаю, табаку, пороху, дроби. Да и всякой всячины. Баржи фрахтовать. Но, главное, цены знать. Не переплатить при покупке и не продешевить при продаже.
– Я понял, Василий Никифорович! Всё, чем занимался Дмитрий Константинович Сотников, теперь ляжет на меня, – ответил Константин.
– Я тебе всё покажу и расскажу, сведу и с купцами, и с банкирами, и с пароходчиками, и с гужевиками. По железке прокачу! – пообещал старший брат.
Иннокентий во время разговора с усердием хлебал уху из осетрины, прислушивался к рассуждениям братьев Ивановых и понял, они его уже не берут в расчёт. «Ивановы, хоть и родня, но сейчас пекутся лишь о своём торге, – думал он, наслаждаясь ухой. – Может, это и к лучшему. А с Наумовым мы кое-что подтянем. А Елизавета, баба хваткая, не даст захиреть Сашкиному делу. Кяхта пока не заглохла. Товары справно идут Лизаньке. Дай Бог, им удачи!»
Через неделю Иннокентий Киприянович с семьёй уехал в Дудинское. Погостили у Анниных родителей, похвастались дочерью Марией и через десять дней собрались в Ананьево. К вечеру у крыльца дома Михаила Петровича появились четыре упряжки оленей. Наумов, не сходя с нарт, постучал хореем в освещённое окно. Метнулась тень. «Видно, хозяин!» – подумал Михаил Степанович и проворно соскочил с нарт, поставил поперёк оленей, затем подошёл к двери. В катухе завозились собаки, учуяв упряжки.
– Заходи, Степаныч! Ждём тебя второй день. Молодые сложили кладь. Осталось, увязать на нарты. Да ты проходи, отдохни с устатку! – открыл дверь Михаил Петрович Иванов. – А зятёк уж прилёг на покой. Сейчас поднимем.
Наумов обмёл гусиным крылом снег с бокарей, сбросил парку и вошёл в кухню. В лицо пахнуло тёплым запахом подходившего теста и подсыхающих на полатях дров. На печи стояли два вычищенных до блеска чайника, на столе у окна – ведёрный самовар.
– Эй, купец, встречай своего приказчика! – сказал тесть в проём двери спящему Иннокентию.
Заскрипела кровать, и из двери показалась взлохмаченная льняная голова Иннокентия. Он как был в исподнем, так и кинулся обнимать Михаила Степановича.
– Ну, слава Богу! Наконец вы вернулись, Иннокентий Киприянович! А то вся душа изболелась за ваше хозяйство. А тут ещё Головлёв, как репейник к заднице, пристал. Всё искал что-то. Весь товар обнюхивал и зимой, и летом. Да шиш ему! Ничего не нашёл крамольного, – рассказывал приказчик.
– Садись, Михаил Степанович, за стол! Ужинать будем да тебя слушать, – пригласил хозяин. – В письмах столько не обскажешь, как в говорке.
