Сергей Булыга - Железный волк
Нет! Не верил ты. Ходил по колдунам, по ведунам и в храме каялся, и епитимью принимал, смирял себя. А зверь — он только дальше, глубже забивался, скулил, царапался — и жил! Пустынник Ксенофонт сказал:
— Когда бы бес, изогнал бы я его, а так… Живи, князь, мучайся. Господь терпел и нам велел.
Терпел. Молчал. Ходил в поход на невров, рубился зло, искал Ее — да не брала Она. Значит, не срок. Вернулся. А тут Илья сгорел! Дотла. И прах отца и матери, и дяди, деда — все по ветру. Ну вот, теперь совсем один. Кто говорил, что подожгли, кто говорил, что молния ударила… Ведь ночь была! Поди теперь узнай. Утром стоял ты на еще жарком пепелище. Слез не было. Отец тому два года говорил: «Плачь, сын…» И впрямь, какое это счастье — слезы. Да что теперь! Сказал, нет, приказал:
— Ушел Илья — придет София. Здесь будем ставить, здесь!
1 — Такую же, как в Киеве?
— Нет, благолепнее!
И ставили. Пять, десять лет прошло — и поднялась она, красавица, Святая София Премудрость Божья. А тот, князь Ярослав, мудреный переклюка, уже лежал в земле, и та — змея ли, нет, кто теперь скажет, — и она ушла навек. А сыновья их поделили отчину. Потом, как, умер Вячеслав, переделили. После Игоря еще раз переделили… И уже трое крепко сели и ощерились: князь Изяслав, как старший, — в Киеве, и Новгород за ним; князю Святославу Чернигов и Волынь достались, а младший, Всеволод, любимый Ярославов сын — в Переяс–лавле, рядом сел. А Ростислав, племянник их, бежал в Тмутаракань и там остался. Ходили его ссаживать — отбился. Князь Ростислав, сын самого старшего из Яро–славичей — Владимира, давно уже усопшего, еще при Ярославе стал изгоем, выпал из гнезда, он не в седле, он — словно Брячислав при Ярославе: его потом не то убьют, не то отравят корсуняне. Но так ли это, нет, кто узнает. А племя же его — Василько, Рюрик, Воло–дарь — еще дядьям своим припомнят! Но то когда еще будет. И не твоя это, а Ярославичей беда. Ты же, князь полтеский Всеслав, сам по себе, ходишь воевать литву, ятвягов, невров, ты и варяжишь, с Харальдом братаешься. Щедр Харальд, храбр, меч, Олафом подаренный, не посрамил. И сыновья у Харальда на зависть, и жена… И как–то раз, на пиру, она, Елизавета Ярославна, сказала:
— Женился б ты, Всеслав. Вон сколько уже лет тебе, а все как волк. Ведь волк ты, говорят? — И засмеялась.
— Волк, волк. — Ты даже почернел. — Твоим братьям, змеенышам, на страх! — И, чаши, блюда разметав, встал и пошел к двери.
— Всеслав! Ты что, Всеслав?!
Ушел… А после уже Харальду сказал:
— Прости. И впрямь я словно волк вчера.
Тот мрачно улыбнулся:
— Все мы волки.
Волки… Да, истинно! Зверье поганое да кровожадное. А мним себя людьми. Христолюбивыми! И тешим себя надеждами, и презираем ближнего, и — вверх и только вверх! И забываем Моислава Мазовецкого. Князь Моислав, разбитый Казимиром, бежал и взят был пруссами, не раз уже обманутыми им, и те ему сказали: «Ты, князь, нас подбивал на брань, мы слушали тебя, шли За тобой, и теперь мы здесь, внизу, в грязи, а ты опять пришел? Вновь домогаешься высокого? Так получи!» И наклонили пруссы две березы и привязали Моислава к двум вершинам…
А ты, Всеславе, к Моиславу так и не пришел, а ведь обещал! Вот каково оно — других–то попрекать. А сам?!
Шум внизу! Нет, во дворе. Вскочил Всеслав, подошел к окну, встал так, чтобы его не видели, выглянул.
Пришли, шумят возле конюшен: это Горяй своих привел. Считал Всеслав: пятнадцать, двадцать… двадцать два меча. И то. Пробился, значит. Или так прошел? Нет, злы и веселы они, топтали, значит. Ну, вот и началось оно… Стоял, смотрел в окно. Идут. Важен Горяю что–то объясняет, тот слушает вполуха, хмурится…
На Горяе броня ромейская так и горит, и борода, усы — руда рудой. И сам боярин как огонь, зубаст, науськивать не надо. Князь усмехнулся. Прошлым летом от свеев прибыли, просили: «Уйми пса своего! Сошел на берег, жег, чуть откупились мы…» А что ответить? Обещал. Они благодарили. Вот таковы теперь варяги стали! Как Харальд в землю лег, так словно все с собой забрал — и дерзость, и умение, и жар в крови. Кто Харальду Суровому наследовал? Да Олаф Тихий. Тихий! То–то и оно. Да, говорят, при Тихом стало сытно: и сельдь шла к берегу, и хлеб родился хорошо, и печи уже ставили, и пол соломой устилали круглый год, а не как прежде — только в холода. А умер Тихий, явился Голоногий. Тьфу! Вырождаются. Прости мя, Господи!
Вошел Горяй, стало слышно, что внизу шумят. А солнце уже вон как низко опустилось — за тын цепляется. И третий день, отпущенный тебе, уходит, князь. Неклюд, поди, добрался до Берестья, и Святополк, сын Изяслава Ярославича, князь киевский, Великий князь… поверил ли? Приманка–то колючая, и день ему тот помнится, когда он прямо отсюда бежал через Лживые Врата и зайцем прыгал на ладью. Нет, не стреляли вслед ему, не велел, ибо не ем зайчатину, суха она, горька.
Усмехнулся князь, но не тому, что было, а тому, что будет. И в угол посмотрел, за печь. Темно там, ничего не видно. Да и нельзя Ее узреть, а можно лишь учуять.
Князь поежился. Нет там Ее, не срок еще. И подошел К божнице. Лшс, едва видимый, лампадкой освещен.
Ш–шух! — за спиной. Ш–шух. Ш–шух. И половица скрипнула.
Нет, не Она, Бережко балует. И пусть. Ему здесь жить, он здесь хозяин. А мы — все пришлые.
Ш–шух… Ш–шух… Затихло. Князь вытер пот со лба, перекрестился… Из–за двери послышалось:
— Князь!.. Князь!
Игнат зовет. Шум в гриднице, пришли.
— Иду! Иду!
Шапку надел, корзно, поправил меч — и вышел к ним. Горяй, а с ним Дервян и Ведияр, десятники его. Приветствуют. И он им отвечает. Стол уже накрыт, князь пригласил, сели. Игнат налил вина. Князь поднял рог, сказал:
— За вас, мужи мои!
— Нет, за тебя! — сказал Горяй.
— Ну, за меня, — согласился Всеслав.
И выпили. Ели. Молчали. Еще раз выпили, теперь уже за них. Снова молча ели. Игнат прислуживал. Князь ждал, Горяй не начинал. Мясо было пережарено, вино — подкисшее, но им–то что, едят и будут есть до ночи и всю ночь, и будут пить и не хмелеть, и слова не промолвят, ибо не в деда ты, Горяй, дед твой, боярин Кологрив, тот был… И усмехнулся князь, недобро усмехнулся, спросил:
— А Туча где?
Горяй поднял глаза, пожал плечами.
Пять лет тому назад сдерзил Горяй — и долго после одним глазом смотрел, сопел, да кроток был! Так то пять лет тому!..
Игнат еще налил. И выпили — без здравицы. Дурной то знак. И, закусив, Всеслав опять спросил:
— Как там, внизу?
— Сидят, — сказал Игнат.
Всеслав прислушался. И на Горяя посмотрел, тот — на десятников, на князя, не выдержал, покрылся пятнами и нехотя сказал:
— Сходите, соколы, проведайте, как там, внизу.
Ушли они. Князь, помолчав, сказал:
