Александр Дюма - Анж Питу
— Если меня смертельно ранят и я не смогу исполнить свой долг, ты пойдешь к доктору Жильберу вместо меня и скажешь ему… Ты меня слышишь, Питу? — спросил фермер, наклоняясь к юноше. — Ты скажешь ему… Да он дрыхнет, несчастный.
При виде крепко спящего Питу все возбуждение Бийо сразу улеглось.
— Раз так, посплю и я, — сказал он и не без удовольствия растянулся рядом со своим спутником.
Как ни привычна ему была усталость, дневная скачка и вечернее сражение оказали свое снотворное действие и на него тоже.
А через три часа после того, как наши герои уснули, или, скорее, забылись, взошло солнце.
Раскрыв глаза, Бийо и Питу увидели, что, хотя Париж вовсе не утратил того сурового облика, какой имел накануне, кругом было множество простолюдинов, но ни одного солдата.
За ночь парижане вооружились наспех изготовленными пиками, ружьями (большинство не умело с ними обращаться), и роскошными старинными мушкетами, новоявленные владельцы которых с восхищением взирали на украшения из золота, слоновой кости и перламутра, не умея взять в толк, как устроены эти чудные штуки и что с ними делать.
Вскоре после отступления солдат народ опустошил Королевскую кладовую, а также завладел двумя небольшими пушками, которые толпа как раз катила к ратуше.
На колокольне собора Парижской Богоматери, в ратуше, во всех приходских церквах били в набат. Неведомо откуда, как из-под земли, выплескивались на улицу легионы бледных, изможденных, полураздетых мужчин и женщин, еще вчера кричавших: «Хлеба!», а сегодня начавших кричать: «К оружию!».
Ничего не могло быть мрачнее, чем эти скопища призраков, вот уже целый месяц, если не больше, прибывавших из провинции, бесшумно проникавших в город и обосновывавшихся в Париже, жители которого и сами были голодны, словно кладбищенские гулы из арабских сказок.
В этот день Франция, приславшая в Париж голодающих из всех провинций, требовала у своего короля: «Дай нам свободу!», а у своего Бога: «Дай нам поесть!».
Бийо, проснувшись первым, разбудил Питу, и оба направились к коллежу Людовика Великого, с трепетом оглядываясь по сторонам и сострадая той душераздирающей нищете, что предстала их глазам.
Подходя к тому району Парижа, что мы зовем сегодня Латинским кварталом, поднимаясь по улице Лагарп, наконец, вступив на улицу Сен-Жак, являющуюся целью их похода, они видели, что кругом, как во времена Фронды, вырастают баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи домов огромные фолианты, тяжелую утварь, драгоценные мраморные изваяния, дабы сбросить все это на головы солдат-иноземцев, если они посмеют вторгнуться в этот утолок старого Парижа с его узкими извилистыми улочками.
Время от времени Бийо замечал одного-двух французских гвардейцев, окруженных народом; они давали горожанам команды и с изумительной расторопностью учили их стрелять из ружей; уроки происходили на глазах женщин и детей, следивших за происходящим с любопытством и едва ли не с завистью.
Когда Бийо и Питу добрались до коллежа Людовика Великого, выяснилось, что там тоже поднялось восстание: ученики взбунтовались и прогнали учителей. В ту минуту, когда фермер и его спутник подошли к воротам, их с угрозами осаждали школяры, которых испуганный ректор в слезах пытался урезонить.
Фермер помедлил мгновение, наблюдая за этой междоусобицей, а затем зычным голосом спросил:
— Кто из вас зовется Себастьен Жильбер?
— Я, — отозвался юноша лет пятнадцати, в чьей красоте было что-то женственное; вместе с несколькими товарищами он тащил лестницу, чтобы перелезть через ограду и покинуть коллеж таким образом, раз уж нет возможности открыть ворота.
— Подойдите сюда, дитя мое, — позвал юношу фермер.
— Что вам угодно, сударь? — спросил Себастьен.
— Неужели вы хотите увести его? — вскричал ректор, устрашенный видом двух вооруженных мужчин, из которых один, обратившийся к юному Жильберу, был весь в крови.
Мальчик же смотрел на этих двоих с удивлением, не узнавая в стоящем за воротами воине своего молочного брата Питу, неимоверно выросшего за время их разлуки.
— Увести его! — воскликнул Бийо. — Увести сына господина Жильбера, потащить его в эту свару, где с ним может приключиться какая-нибудь беда; нет, клянусь честью, я этого не сделаю.
— Видите, Себастьен, — сказал ректор, — видите, бешеный юнец, даже ваши друзья не желают брать вас с собой. Ведь, что ни говори, эти господа вам, кажется, друзья. Юные мои ученики, дети мои, господа, — закричал ректор, — послушайтесь меня, послушайтесь, я этого требую; послушайтесь, молю вас!
— Oro obtestorque[25], — сказал Питу.
— Сударь, — отвечал юный Жильбер с твердостью, удивительной для его лет, — удерживайте моих товарищей, если вам угодно, что же до меня, усвойте это раз и навсегда, я хочу выйти отсюда.
И он двинулся к воротам. Учитель схватил его за руку. Но мальчик, тряхнув прекрасными каштановыми кудрями, падавшими на его бледный лоб, воскликнул:
— Сударь, берегитесь. Я, сударь, не чета другим: мой отец арестован, заключен под стражу, мой отец в руках тиранов!
— В руках тиранов! — воскликнул Бийо. — Что это значит, дитя мое? Говори, не мешкай!
— Да, да! — закричали хором все дети. — Себастьен говорит правду: его отца арестовали, и, раз народ отпирает двери темниц, он хочет сделать так, чтобы и его отца тоже освободили.
— О горе! — простонал фермер, сотрясая ворота своей ручищей, могучей, как у Геракла, — доктор Жильбер арестован! Дьявольщина! Неужели малышка Катрин была права?
— Да, сударь, — продолжал юный Жильбер, — его арестовали, и поэтому я хочу убежать отсюда, хочу взять ружье и пойти сражаться, чтобы освободить отца!
Сотня яростных голосов подхватила эти слова, повторяя на все лады: «К оружию! К оружию! Дайте нам оружие!».
Услышав эти крики, собравшаяся на улице толпа, которой передался пыл юных героев, ринулась на ворота, чтобы помочь им обрести свободу.
Ректор, упав на колени, простирал руки сквозь решетку, моля: «О друзья мои! Друзья мои! Ведь это же дети!».
— Разве ж мы не видим! — ответил какой-то французский гвардеец. — Такие хорошенькие мальчуганы — в строю они будут смотреться что твои ангелочки.
— Друзья мои! Друзья мои! Эти дети — клад, доверенный мне их родителями; я за них отвечаю; родители рассчитывают на меня, я жизнью поклялся беречь их отпрысков; ради всего святого, не уводите детей!
Ответом на эти горестные мольбы было улюлюканье, донесшееся из глубины улицы, то есть из последних рядов собравшейся здесь толпы.
Тут Бийо выступил вперед и, наперекор гвардейцам, толпе, даже самим школярам, сказал:
