Дороти Даннет - Игра кавалеров (Иллюстрации П. Парамонова)
О'Лайам-Роу не почувствовал, как внезапно побледнело его лицо. Он резко бросил:
— Этот большой глупый парень станет воском в твоих руках. Он теперь в Тауэре, а ты — герольд и можешь все. Что мешает тебе пойти к нему?
Наступило молчание. Затем Лаймонд пошевелился, глубоко вздохнул и расслабился.
— Я ходил, Филим, — сказал он наконец. — Он не хочет видеть меня. И он не принимает пищи и хочет умереть.
— Пусть черт его заберет, — нарочито грубо выразился О'Лайам-Роу. — Во Францию я не поеду.
В словах его, однако, прозвучало колебание. Когда они были сказаны, ирландец понял это. Но Лаймонд не стал настаивать. Он сказал, все также глядя в очаг:
— Я не прошу тебя об этом. Я прошу тебя навестить Робина Стюарта в Тауэре и либо выспросить у него имя его патрона, либо заставить его встретиться со мной.
Отчаянно отбиваясь, уже почти сломленный, О'Лайам-Роу сказал:
— Благодарю сердечно, но я уже сыт по горло секретами. Учитывая, что за твоей спиной старые королевы, а также Уорвик, готовый выскочить из кожи вон в случае, если бедный парень погибнет, ты, безусловно, преуспеешь.
— Думаю, нет, — сказал Лаймонд.
О'Лайам-Роу услышал, как он выдохнул с присвистом, затем перевернулся, на первый взгляд абсолютно легко, и остался лежать неподвижно, прикрывая голову длинными пальцами. Наконец он спросил:
— Скажи мне, почему ты не хочешь возвращаться во Францию?
Вот оно, начинается. С новой для него суровостью О'Лайам-Роу ответил:
— Уймись. Нам больше нечего обсуждать.
— Мы станем обсуждать только очевидные вещи, — произнес Лаймонд ровным голосом. — Почему бы тебе не вернуться? Думаю, тебе следует знать, что она пыталась тебя защитить. Она старалась удержать тебя, чтобы ты не возвращался в замок в тот вечер. И она предложила тебе… догадываюсь, почти все, что ты мог пожелать, в обмен на твой отъезд из Блуа. На твоем лице все можно было прочесть.
Имя Уны О'Дуайер, таящееся, как тлеющий огонь, за всем, что они говорили в последние десять минут, еще ни разу не было произнесено вслух. Оба и так понимали, в чем дело. Внезапно догадавшись, с отчаянием в сердце О'Лайам-Роу спросил:
— После падения… они тебе помогли.
Голова, лежащая у его ног, отливающая в свете очага бронзой, как монета в один пенни, качнулась в знак согласия. Затем, не поднимая глаз, Лаймонд сказал:
— Она знает, кому служит Робин Стюарт, она и сама служила тому же человеку. Если Стюарт умрет, кто-нибудь из нас должен будет вернуться во Францию и заставить ее рассказать.
— Нет! — выкрикнул О'Лайам-Роу.
Фрэнсис Кроуфорд отвел руки от лица, но продолжал смотреть на ковер.
— Нет? Почему нет? Ты ей нравишься. Мы должны разузнать, что ей известно. Иначе девочка погибнет.
— Я же сказал тебе, — бесцветным голосом произнес О'Лайам-Роу. — Я не вернусь.
— Почему, Филим? Почему? Почему? Почему?
Синие глаза Лаймонда, устремленные на него, сверкнули.
— Почему?
— Потому что она любовница Кормака О'Коннора, — выложил напрямик О'Лайам-Роу ужасную правду.
Лицо Лаймонда уже не выражало досады, но и воодушевление покинуло его. Произошли и другие изменения, но Фрэнсис Кроуфорд опустил голову, и О'Лайам-Роу видел только его темя. Затем Лаймонд заговорил — и не было в его голосе ни торжества, ни каких-либо других человеческих чувств.
— Этого я не знал, известно ли это тебе?
Круг замкнулся. Все смятенные чувства, посеянные в душе ирландца этим самым созданием, что лежало теперь у его ног, заклокотали и прорвались наружу потоком праведного бурно кипящего гнева — гнева оскорбленной невинности, уязвленной гордости и слепоты, что страшится яркого света. О'Лайам-Роу выставил обутую в сапог ногу так резко, что сам чуть не упал лицом вниз, и пинком заставил Лаймонда поднять голову.
— Ты, черт тебя раздери, просто блистаешь умом, — сказал Филим. — Ты все знаешь. Вряд ли, когда выдается у тебя свободный вечерок: дел невпроворот. Люди для тебя что марионетки: не только старые королевы, но и все мы, будь то мужчина, женщина или ребенок, — все, все выглядим перед тобой круглыми дураками.
— Не я вас такими сделал, — отвечал Лаймонд. Его глаза при полном свете казались яркими, словно у какого-то редкостного зверя.
— Ах нет, мой славный, неугомонный мой. Но ты всех нас держишь в руках, каждый привязан за веревочку к твоему мизинцу, а тебе и дела нет, когда ты вертишь нами, чью душу ты можешь ранить. Фрэнсис Кроуфорд все знает об Уне, не так ли? Во всяком случае, достаточно, чтобы она вращалась на тонкой ниточке до потери сознания, пока сам ты перемещаешь всех остальных взад и вперед?
Я пожалел тебя, похабного пьяницу и лентяя. Когда ты решил и меня пожалеть за это? Когда и зачем? Когда использовал как приманку маленькую девочку, играя то с Робином Стюартом, то с О'Лайам-Роу, бросая нас, как бабки из бараньих костей, туда, куда твоя душа пожелает? Я не удивлюсь, — добавил О'Лайам-Роу голосом, хриплым от горечи, — если Робин Стюарт не сегодня-завтра покончит с собой. Маленький ирландский воин в расцвете безумной юности. Ты, словно некий король, пробудил его потоком красивых речей, а твой язык способен пробудить и мертвого… Она хорошо за тобой ухаживала, а? — Невольно он облек в слова самую глубокую свою обиду. — И вы, смеясь, обсуждали свои секреты?
— Она держала меня в особняке Мутье, связанным и одурманенным наркотиками, и ждала, когда приедет Кормак О'Коннор, чтобы решить мою судьбу. Только ярость заставит ее заговорить о своем или его участии.
Глубоко дыша, приподнявшись на локте, Лаймонд отвернул лицо и не двигался.
— И так как теперь ты не можешь употребить меня в роли любовника, то, видимо, решил попробовать пробудить во мне ярость?
Последовала пауза, затем изменившимся голосом Кроуфорд сказал:
— Я обязан исполнить свой долг.
О'Лайам-Роу выругался. Не переставая ругаться, он встал, пошатываясь, пересек комнату, взял шляпу, плащ и сумку, которую Пайдар Доули еще не распаковал, бросил несколько монет на стол и, вернувшись, склонился над лежащей фигурой, скользя взглядом по золотоволосой голове, тонкого полотна рубашке и длинным рейтузам, а Вервассал, не поднимая глаз, рассматривал свои перстни, холодно блестящие на свету, и его холеное лицо, обрамленное дорогими серьгами, казалось совершенно бесстрастным.
— От Робина Стюарта мне было мало радости, как, впрочем, и ему от тебя, но мне не хватит мужества наблюдать, как он завертится холодный, словно рыба, захлебываясь в мощном, величественном потоке, что зовется долгом Фрэнсиса Кроуфорда. Я пойду в Тауэр. Деньги на столе, — стараясь уязвить побольнее, чуть ли не единственный раз в своей жизни, сказал О'Лайам-Роу, — твое содержание за этот вечер — большего я не могу предложить.
