Луи Буссенар - Кругосветное путешествие юного парижанина
Что ж, все так. «Джордж Вашингтон» действительно был «прерывателем блокады», и так же, как солдат по окончании кампании вешает саблю в изголовье кровати, он сдал свои орудия в арсенал. Его корабельная машина, без сомнения, нашла место на каком-нибудь из сахарных заводов, а пространство, занимаемое ею, с успехом, использовалось под ценный груз.
Однако двое, сражавшиеся на палубе… Дело совершенно необычное, чтобы не сказать невероятное.
Да, у американцев рождаются безумные идеи!
Мотив схватки не на жизнь, а на смерть придется пояснить, чтобы читателям не теряться в догадках.
За двенадцать часов до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом. И назывался он «Рона». Синяя полоска с золотыми буквами была прикрыта белой полосой с черными буквами. И если теперь экипаж говорит по-английски, то раньше все объяснялись по-французски. Наконец, корпус корабля тогда был серым, а люки — черными.
Столь быстрая метаморфоза[200] таит в себе загадку. В чем она заключается?
В тот момент, когда на фале[201] медленно поднимался французский флаг, вахтенные матросы стали салютовать.
И лишь матрос-немец отчетливо и ясно произнес гадость. Оказавшийся тут же юный француз отвесил ему звучную пощечину. Другой попытался схватить гамена за шиворот, но юноша провел борцовский прием и уложил противника на лопатки.
Вдруг появился старший помощник капитана, крепко схватил обоих и приказал немедленно взять их под арест и заковать в кандалы.
И когда боцман[202] во исполнение приказа распорядился обоих арестованных спустить в трюм, где перевозились львы, появился капитан корабля.
Молодой матрос кинулся к нему и воскликнул:
— Капитан! Справедливости! Справедливости во имя чести!
— Что такое? — холодно осведомился тот.
В двух словах объяснили ситуацию.
— Пошли! — бросил он противникам, последовавшим за ним в каюту.
— Говорите, — произнес он по-французски. — Только короче.
Без малейшего подобострастия Фрике снял шерстяной берет. Немец же тупо озирался, точно зверь, пойманный в ловушку.
Капитан сел и стал слушать, поигрывая крупнокалиберным револьвером.
— Капитан, в том, что случилось, я себя виновным не считаю… Вы хозяин над нами и вольны плавать под любым избранным вами флагом. Вы оказали мне любезность, приняв по рекомендации Ибрагима на борт, я же служу не хуже всех прочих.
— Продолжайте.
— Хочу сказать, я соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю любой приказ и никогда не ищу ссоры.
— К делу.
— Капитан, если бы на юте[203] взвилось германское знамя и я увидел зловещий профиль двуглавого орла, все равно отдал бы ему честь. Таковы правила, таков порядок. Как бы я ни относился к этому символу зла, я бы ничего не позволил. Но вполне понятно, когда вижу, как развевается французское знамя, мое сердце бьется сильнее и туманится взор. Синее, белое и красное для моих глаз все равно, что фанфары для слуха. Я люблю наше дорогое знамя и не потерплю, когда его оскорбляют… Я убью любого подлеца, как бешеную собаку, если он оскорбит наш флаг.
— В конце концов, чего же вы хотите?
— Вот это животное, присутствующее здесь, оскорбило мой флаг. Капитан, прошу вашего разрешения на поединок.
Немец не произнес ни слова, лишь дико вращал глазами, слыша эти полные достоинства слова. Матрос преобразился, лицо побелело, глаза засверкали.
— Вы сошли с ума, мой мальчик, — с интересом проговорил офицер, быть может, помимо своей воли.
— Да, капитан, я сошел с ума от стыда и отчаяния. Я обесчещен как в собственных глазах, так и в глазах экипажа. Прошу вас, скажите же слово, если вы человек, а не деревяшка…
— Что вы сказали? — проговорил капитан, направив револьвер на замершего гамена.
— Простите мою горячность, капитан. Но что остается делать? Голова кругом идет. Однако я говорю то, что говорили бы вы, окажись на моем месте. И наконец, признаюсь, что никогда не осмелюсь посмотреть в глаза доктору Ламперьеру и месье Андре Бреванну, если…
— Андре Бреванну? Вы сказали, Андре Бреванну? — спросил капитан, который, несмотря на видимое хладнокровие, не мог скрыть живое и глубокое чувство.
— Это мой друг. Он зовет меня братом… Нас вместе чуть не съели… — завершил объяснение развеселившийся юноша.
— Кто подтвердит ваши слова?
— Мое слово чести!..
— Прекрасно. Будете драться завтра.
— Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ладно, в случае чего передайте ему от меня привет.
Капитан, быть может, не вступавший в разговоры с арестованными ни разу в жизни, нетерпеливым жестом прервал поток слов.
— Схватка состоится на саблях.
— Спасибо. Вы справедливы… однако… ладно, хватит. Я вас понял.
— Ночь проведете под арестом за нарушение дисциплины.
— Завтра же, после третьей вахты… и, посмотрим, кто кого!
— А, яволь, каптэн! — бешено выпалил немец, до того не проронив ни словечка.
— Посмотрим!
— Боцман, уведите арестованных!
— Ты вообразил, — обратился молодой матрос к колоссу, — что разрежешь меня, словно репку. Сомневаюсь. Завтра увидим, как ты умеешь пользоваться «половником». Ты еще не побывал у месье Паса, а я-то уже знаю, как тебя располовинить!
Голос боцмана положил конец хвастовству в гасконском[204] стиле, где, казалось, звучал рокот Гаронны[205].
Вот отчего на следующее утро со звоном скрестились клинки на палубе «Роны», за одну ночь превратившейся в «Джорджа Вашингтона».
Тевтон благодаря сказочной мощи являлся опасным противником. Похоже, он в совершенстве владел искусством сабельного боя, которое давным-давно изучил в прокуренных пивных Гейдельберга[206], ибо до того, как стал матросом, носил маленькую университетскую шапочку.
Юный парижанин отнесся к ситуации трезво. Защита его была не очень хороша, да и удары не всегда точны, однако какая ловкость, какой глазомер, какое хладнокровие!
И вот, когда все полагали, что юноша упадет, обливаясь кровью, с расколотым черепом после страшного удара в голову, он сумел уклониться от сабли противника и быстро отпрыгнуть на расстояние двух метров.
Затем бросился вперед, буквально под ноги колосса, пытаясь нанести удар в живот. Это заставило немца отступить.
Делая прыжки вопреки всем правилам, нанося как колющие, так и режущие удары, прикрываясь фантастическими выпадами, гамен заставлял соперника отступать. И наконец довел противника до изнеможения, как слепень — разъяренного быка.
