Константин Вронский - Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей
– Выходит, что моя.
– Покажи-ка!
Дижу повернулся на бок. Лосины на правом бедре вспороты сабельным ударом, из резаной раны в ладонь шириной кровь течет. Фаддей скривился.
– Откуда?
– Еще и спрашивает! – охнул Дижу.
– Ты идти-то сможешь?
– Лежал бы я здесь тогда! – скрипнул зубами Рудольф, криво усмехаясь.
– Подожди, я тебя перевяжу.
– Не сейчас, не сейчас, Булгарин! Ты только глянь! – прошептал Дижу.
Ага, глянул: вот и всадник на белом коне. Никак всадник смерти да конь бледный пожаловали? Да нет, всего лишь маршал Даву.
– А этот-то что здесь потерял? – охнул Фаддей.
– Верно, уцелевших русских выслеживает, – усмехнулся Дижу. – Впрочем, не успеет! Эх, дружище, когда еще сыщется случай за все поквитаться!
Дижу схватил ружье и прицелился. Фаддей взмолился про себя лишь об одном, хоть бы не попал! Да ты что, Булгарин, вспомни, как Даву шрам тебе на роже оставил, как он ночью под дождем гнал вас через болотину, как чуть не пристрелил тебя!
Вспомнил и повис на руке Дижу.
– Пусти!
Дижу оттолкнул друга.
– Не смей! Если ты выстрелишь, убивцем будешь! Тогда ты, как он, сделаешься. Этого хочешь?
– Да о чем ты говоришь? – запальчиво прошептал Дижу, вновь прицеливаясь. – Да он смерти поболе всех заслуживает! А то Давушка какого-нибудь русского прибьет и глазом не моргнет. Ведь ты не хочешь, чтоб русских он убивал?
Булгарин похолодел. Знает? Догадывается?
– Вот-вот, подумай, – хмыкнул Дижу, вновь прицелился и спустил курок.
Даву дернулся, зажал правой рукой левое предплечье, но в седле удержался. Испуганная лошадь понесла.
– Я всегда верил в божью справедливость, – усмехнулся Дижу, опуская ружье.
И тут же прижал палец к губам.
– Тшшш! Слышишь?
Фаддей вслушался в грохотанье пушечных залпов.
– Труба! – прошептал он. – Победу трубят!
– Вот и я об этом! Нельзя нам сейчас бежать. А то попадемся. Не нашим, так местным пейзанам на кол…
– Булгарин! Дижу! – к ним навстречу кинулся лейтенант Фабье. – Мы уж думали, все, карачун вам пришел.
Все молчали. Просто молчали и глядели в пустоту. Да и видок у них у всех жутковатый был. Битва всех разом на несколько лет состарила.
И тут Фаддей заметил, что среди камерадов не достает Мишеля.
– Его ядром… разорвало, в клочья, – отвел глаза в сторону Фабье.
Фаддей зажмурился.
Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу:
«Французы разграбили и сожгли Смоленск, церкви обратили в конюшни, поругали женщин, терзали оставшихся в городе стариков и слабых, чтобы выведать у них, где спрятаны мнимые сокровища. Во всю эту войну они показались совершенными вандалами. В поступках их незаметно искры того образования, которое им приписывают. Во все это время они ознаменовали себя неистовствами, осквернением церквей и сожиганием сел…»
Был знойный июльский полдень. Полковник Чернышев дежурил в штабе. В соседней комнате великий князь Константин Павлович о чем-то совещался с приближенными генералами. Внезапно дверь распахнулась. Великий князь выскочил красный, злой, растрепанный, прохрипел:
– Чернышев, поезжай со мною!
Ага, к Барклаю понесло. Мешать, по обыкновению.
– …Немец, изменник, подлец! Продаешь Россию, так вот я не хочу состоять у тебя в команде! К Багратиону с корпусом перехожу!
Барклай удивленно посмотрел на великого князя. Тот продолжал изрыгать самые непристойные ругательства. Барклай отвернулся и занялся своими делами.
– Что, а? Каково я этого немца отделал! – самодовольно усмехнулся великий князь и убежал.
Чтобы через час по возвращении в штаб получить от Барклая предписание: сдав гвардейский корпус генералу Лаврову, немедля выехать из армии.
Чернышев улыбнулся и обратился к одному из офицеров:
– Здорово! Выставить из армии родного братца императора! И при том сохранить полное самообладание и благородство! Восхищаюсь таким характером…
– Да, но и нарекания на Барклая тоже велики…
– Кто ж о том спорит, – вздохнул Чернышев. – Я уже слышал, в Петербурге хотят нового главнокомандующего…
– А кого прочат, не слышали, полковник?
– Багратион говорил, дворянство требует назначения Кутузова…
Слова Чернышева всерьез не восприняли:
– Ну, это пустое дело! Всем известно, что государь старика Кутузова терпеть не может…
– Слухи таковы, а там кто знает! Поживем – увидим! – улыбнулся полковник.
…Государь Александр Павлович с детства мечтал о лаврах полководца. Аустерлиц, где впервые более чем ярко обнаружилась его стратегическая бесталанность, несколько поколебал, но так и не убил стремления к военной деятельности.
– Я был молод и совсем неопытен, Кутузов должен был удержать меня от сражения, – оправдывая себя, говорил император приближенным, хотя сам отлично сознавал, что Кутузов, фактически отстраненный им от командования, никак «удержать» его не мог.
И вот началась она, эта война. И все планы императора, подсказанные Пфулем, снова оказались никуда не годными. Теперь уже было значительно труднее найти себе оправдание. Сестра императора Екатерина Павловна, не щадя его самолюбия, первой в откровенном письме высказала то, о чем думали многие. «Ради бога, – писала она брату, – не берите командование на себя, потому что необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия».
Молча проглотив обиду, Александр все же последовал этим советам. Войска Наполеона слишком уж быстро продвигались вперед, создавалось угрожающее положение. Дальнейшее вмешательство царя в военные дела могло окончиться катастрофой.
Вопреки своему желанию Александр вынужден был назначить главнокомандующим Кутузова.
Требуя от фельдмаршала решительных сражений и заявляя всем, что «скорее отрастит себе бороду и уйдет в Сибирь», чем заключит мир с Наполеоном, Александр Павлович ждал чуда. И понять императора было можно. Он прекрасно знал, что дворянство, проявившее столь резкое недовольство Тильзитским миром, никогда не простило бы ему нового соглашения с Францией; он был бы убит, как его отец, на что и намекал Наполеон в разговоре с Коленкуром.
А в проницательности Бонапарту никак нельзя было отказать.
6
Она чувствовала себя хуже некуда.
И дело вовсе не в том, что сегодняшний день был еще муторнее, чем остальные. Уж больно духота невыносимой казалась, и корсет был аки из свинца. Попробуй такой на себе потаскать… Дышать тягостно, а поболе всего хотелось рвануть на себе платья, чтобы посвободнее себя почувствовать. Весь день ведь решать приходилось, то ли открыть оконце в такую жарищу, то ли закрытым оставить. Пот, словно мед, к коже лип, будто горячка у нее какая. Совсем как у Антуанетты.
