Иван Дроздов - Похищение столицы
— Лужков–то?.. Он русский!
— Я тоже думал: русский, ан, выходит, Кац. За день–то по Ярославской дороге тысяч двести проедет, и каждому по глазам ударит: «Кац!»
— Ну, и что с того?.. — вскричал Халиф и остановился, машет руками, брызжет слюной: — Ну, Кац, Кац!.. А я Халиф. Так и что?..
— И я говорю: так и что?.. Но только я‑то спокойно говорю, а ты вон как раскипятился. Ужалило тебя. С чего бы это? А между тем, вы так хотели, чтобы все было дозволено. Вот и этому сатирику дали право. Пришел он ночью с ведром черной краски, да и создал свой шедевр. Свои романы я ныне тысячным тиражом выпускаю, — пока–то они пройдут в толщу масс, а он трудился минут десять, а читателей двести тысяч получил. А мой сосед в вагоне сказал, что эта живопись и в субботу красовалась, и в воскресенье, и еще, может быть, с неделю повисит. Читателей–то больше миллиона будет. Я помню, как ваш Ельцин взялся крушить заводы и фабрики, да людей голодом–холодом вымаривать, так эта самая заборная сатира и пошла его стегать. Два–три месяца не прошло, как его уж весь русский народ презирал. Сами вы признавали: рейтинг его до трех процентов упал. И сейчас он пьяный да больной валяется на свалке истории и рядом с ним его соратники: Гайдар, Бурбулис, Черномырдин…
— Рейтинг упал, а во второй раз в президенты выбрали.
— Никто его не выбирал, и вы это лучше меня знаете. Результаты голосования вы рисуете, как этот гениальный художник нарисовал два слова.
Лесная тропинка вывела их на зеленеющее хлебами поле, и приятели повернули назад, пошли краем леса к поселку. Над крышами домов вылетело раскаленное докрасна светило. Впереди в ложбине загорелся край небольшого озера. Халиф, бледный от волнения, остановился, сказал:
— Трофимыч! Хватит каркать! Скажи лучше, что мне делать? Такие–то слова не только ты один говоришь, я их и дома от Регины слышу, а недавно и Татьяна к ней подключилась: дуэтом запели. Таня рвется фамилию поменять, материнскую хочет взять. От вас только и слышишь: власть забрали, власть забрали!.. Березовскому плевать на ваши стоны! И за кремлевскими стенами вас никто не услышит. Мне за них приходится отвечать! Но я‑то власть у вас не забирал!
— Ты–то власть не забирал, а вот я остался без гонораров. Книги пишу и печатаю, а деньги за них не получаю. Продадут тираж, пятьдесят тысяч рублей выручу, но столько же мне на очередную книгу нужно. Вся семья моя на картошку села! Русских каждый год полтора миллиона вымирает. А те малютки, которых могли бы родить наши женщины, и не рожают? Так что же я, по–твоему, молчать должен?.. Меня и так уж кое–кто предателем называет.
— Тебя предателем? Это за что же?
— А в последнем романе, — ты его еще не читал, — я тебя изобразил, — под другой фамилией, конечно, — и сказал, что ты хороший парень и мы с тобой приятели. Так критик и воззрился на меня: дескать, хорошего еврея нашел! И привел такую арифметику: если каждый русский назовет хотя бы одного хорошего еврея, так их, хороших, будет сто пятьдесят миллионов. А?.. Что ты на это скажешь?.. Молчишь. Ну, так я тебе скажу: еврей хорошим только в Израиле может быть, а среди других народов он всегда остается евреем.
Трофимыч говорил и говорил; он словно бы забыл о своем собеседнике, о том, как ему больно слышать такие откровения, но Трофимыч говорил правду, а Халиф хотя и не обладал талантом поэта, но человек он был не глупый и зла на Трофимыча не копил. Знал, как его любят Регина и Татьяна: он был почти родным, и Аркадий также по–своему любил Трофимыча и частенько сам провоцировал такие диспуты. Ему с больной ногой было трудно поспевать за Трофимычем, но он шел и шел, и готов был без конца слушать этого большого, умного человека, которого многие критики, и даже из евреев, признавали за крупного русского писателя.
Но продолжать дискуссию было уже некогда: они подходили к калитке. Трофимыч, подавая Халифу руку, сказал:
— Пойду работать. Я вчера мало написал, за мной сегодня полторы нормы. Вечером, если приедут Регина с Таней, заходите.
Неприятно было слышать такое Халифу, но Трофимыч ясно дал понять, что одного его он не ждет. И словно бы в оправдание, пояснил:
— Надоело мне с тобой спорить, Аркадий. Я отдохнуть хочу, а ты непременно ворошишь политические темы. Тебе бы в думе заседать. В следующий раз мы тебя выберем. Вас и там теперь большинство. Один лишний еврей погоды не изменит.
И скрылся за калиткой.
Ребята, оставшись одни, приступили к деловой беседе. Артур объявил, что дедушка предоставляет кров Олегу Гавриловичу…
— Зовите меня Олегом, — сказал Каратаев. — Мне еще нет семидесяти.
— Хорошо. Я вам, Олег, предлагаю свою комнату, — она тут, рядом с кабинетом деда. Там есть компьютер, магнитофон, немецкий радиокомбайн и много кассет. Компьютер, как видите, есть и у дедушки. Не знаю только, как мы наладим вашу охрану…
— А никак! — прервал его Олег. — С государством никакая охрана не справится. А государство у вас, как я давно понял, это Старрок. Ему я нужен, так пусть он и охраняет.
— Вы говорите верно, — согласилась Катерина. — Но если государство это Старрок, то Старрок это мы: я и Артур. А поскольку внутри старроков идет глухая и все глубже закипающая война, то это и значит: без охраны вас не оставят.
— А если я скажу, что никакой способности половинить банковские вклады у меня нет, а это только плод больной фантазии Фихштейна и Кахарского, что, между прочим, и есть сущая правда?
— Говорить можно, но вам никто не поверит, — сказала Екатерина. И сама тут же подумала: «И я вам не верю, а вы хотите, чтобы в это поверил Старрок».
— А знает ли Старрок или будет ли он знать, что я здесь живу?
— Не знает! — заверил Артур. — Он и вообще не знает, что мой дедушка — писатель. Из моего начальства это знает только вот она — Екатерина Михайловна.
Майор Катя заметила:
— Старрок если и узнает ваш адрес, то никому не скажет. Он попытается скрыть вас от всего мира и оставить только для себя. Но давайте решим: насколько важно нам прятаться от генерала?.. Он же будет наседать и от меня не отстанет.
— С генералом я буду открыт, как и с Мишей Кахарским и Сеней Фихштейном. Они мое главное прикрытие и защита. Эти два молодца вырвали меня из железных лап начальника военной базы. Я устроил им по сто тысяч долларов, и они готовы за меня век молить своего бога Яхве. И я понимаю: стволами Калашникова они меня окружат. Но пусть уж лучше эти стволы будут в ваших руках, чем в каких–нибудь других.
Екатерина задумалась: ее смущала информация Артура о том, что Автандил знает о пассажире, которого встречали в аэропорту люди Старрока. Но известно ли ему, что за птица Олег Гаврилович?
