Нина Соротокина - Свидание в Санкт-Петербурге
Другой заботой Гаврилы было убирать и чистить дом, он почти ошалел в своей страсти к порядку: дал работу и прачкам, и конюхам, и садовнику. В покоях барина по три раза в день проветривались комнаты, Гаврила собственноручно вытирал пыль и чистил одежду Никиты.
Серьезной заботой Гаврилы было размышление — сообщать ли князю Оленеву в Лондон о пропаже сына или повременить. С одной стороны, он мог получить страшную нахлобучку, если не сказать большего, за промедление, но, с другой стороны, Гаврила не хотел предавать бумаге само слово «пропал», считая, что уже этим как бы материализует простые подозрения. И опять-таки камни подсказали: ничего в Лондон не сообщать, надеяться, но и самому не сидеть колодой, а действовать.
Последний совет чрезвычайно взволновал Гаврилу. «Как действовать? Ведь и так шляюсь каждый день к Белову?» — вопрошал он неведомо кого, двигаясь по спальне Никиты и стирая большим опахалом из петушиных перьев пыль.
С этим же вопросом он проследовал в библиотеку и пошел с опахалом вдоль книжных полок: лучшего вместилища для пыли, чем книги, не найти. И тут как стрелой в сердце — вот она, книга, которую цитировал барин перед роковым отъездом! И лежал этот Монтень, помнится, на столике у изголовья, Гаврила сам отнес его в библиотеку и поставил на полку. Может, Монтень даст ответ? «Сотая страница, — приказал себе Гаврила, — седьмая строка сверху!» Он с трудом вытащил книгу из плотного ряда, послюнил палец и принялся листать страницы. Вдруг мелькнул вложенный в книгу листок — закладка или старое письмо?
Бумага была порядком измята, потом словно разглажена, на обороте отпечатался каблук. Не доверяя глазам своим, Гаврила водрузил на нос очки, а через минуту, срывая на ходу фартук, уже мчался к выходу, сотрясая воздух гневным воплем:
— Как, мерзавец, не заложена? А если Никита Григорьевич явятся и пожелают поехать куда? Предупреждал ведь шельму, чтоб карета всегда на ходу! Может, у тебя еще и лошади не кормлены?
Через полчаса Гаврила подъезжал к Малой Морской. Белов — о, чудо! — был дома. Гаврила весь трясся, шарил по карманам, рассказывая с вызывающими зевоту подробностями, как он вытирал пыль…
— Вот она! Вот пропуск к сатане, Александр Федорович! Уже записка была прочитана несчетное количество раз, уже было высказано несколько самых фантастических предположений, а Гаврила все сидел, вцепившись в подушки канапе, и следил за каждым Сашиным движением. Наконец Саша отложил записку, прижал к столешнице тяжелым шандалом и нахмурился, глядя куда-то мимо Гаврилы.
— Что-то вы плохо выглядите, Александр Федорович, — участливо сказал тот. — Бледные очень и на себя не похожи.
— Это от недосыпа, — улыбнулся Саша. — Ты иди, Гаврила. Ты нашел очень важное письмо. Теперь мы точно знаем, куда уехал Никита. А то ведь были одни предположения. И теперь ты ко мне больше не ходи. Хорошо? Если ты мне понадобишься, я сразу дам знать. Но сам ни ногой. Понял?
Саша вовсе не хотел придавать голосу какую-то особую таинственность, Гаврила ее сам придумал и тут же поверил, что его отлучают от дома из-за какой-то высокой государственной надобности. «Дабы не скомпрометировать…» — твердил он себе, направляясь в карете домой. Ему очень нравилось это слово.
А Саша тем временем сидел, подперев щеку рукой, и до рези в глазах всматривался в записку, рядом лежал русский ее перевод. «Сударь! Завтра 3 мая в семь часов пополудни Вас ждет во дворце известная дама. Приходите к крыльцу и смело идите внутрь. Вас встретят. Пароль — „благие намерения“. Записку следует уничтожить». Саша изучил уже и немецкий и русский тексты и выводы сделал, его волновало другое. Он пытался понять, откуда он знает этот почерк?
Ну напряги память, напряги… Откуда знакома косина строк, словно каждая прогибается под собственной тяжестью? Но строчки-то всего четыре, а в памяти застряла целая страница. Только, помнится, она была писана по-русски.
Он готов побожиться, что никогда не видел почерка великой княгини, но записку к Никите могла писать и не она, а кто-нибудь из фрейлин. Записку надобно показать Анастасии. Решено, в субботу он едет в Петергоф, а пока надо посоветоваться с профессионалом. И Саша несмотря на поздний час направился к Лядащеву.
Вера Дмитриевна не принимала никого, кроме Саши Белова. Трудно описать ее восторг от такой неожиданной встречи. На Сашу обрушился водопад вопросов, улыбок, каждое его желание предупреждалось, и только на один вопрос: «Дома ли Василий Федорович?» — Саша не мог получить ответ. Хозяйка как-то удивительно ловко переводила разговор на другие темы.
— А правда ли, что великая княгиня и наследник Петр Федорович в ссылке? Мне точно рассказывали, что они живут в Царском Селе и государыня запретила им появляться в Петергофе. А там весь двор! Я Васе говорю, поедем в Петергоф, снимем там какой-нибудь дом поблизости или купим. А он мне говорит, друг мой, там на сто верст в округе все дома, включая собачьи конуры, уже заняты или куплены. А правда ли, что у старшей дочери адмирала Апраксина оспа? Как не знаете? Дочь не знаете? Ну такая… некрасивая, цвет лица прямо оливковый. Правда, правда, совершенно зеленый, а теперь еще оспа. Бедный отец…
Щебетание это продолжалось час, а потом, исчерпав тему и решив, что светские обязанности соблюдены. Вера Дмитриевна сообщила:
— А Василий Федорович уехал в Торжок. Ах, не смотрите на меня так грустно! Разве я была плохой собеседницей?
— Когда он вернется?
— Как пойдут дела. Понимаете, в Торжке умер мой дальний родственник. Он небогат, и у него куча наследников. Сейчас эти наследники растащат дом по нитке, а там есть часы, и не одни, я точно знаю. Что вы удивляетесь? Разве Василий Федорович не говорил вам, что он держит в руках время? Это так мило…
Саша молча откланялся. Он был уверен, что все это чистая выдумка, и только негодовал на Лядащева, что он сочинил такую пустую историю. Это жена может поверить, что он потащился куда-то за часами, смешно сказать, но для прочих он должен был придумать ширму поинтереснее.
16
Вера Константиновна с трудом поднялась на второй этаж, постучалась в опочивальню невестки и, не дожидаясь ее отклика, отворила дверь.
Софья босая, простоволосая, в ночной рубашке и накинутом на плечи шлафроке сидела за туалетным столиком и, покусывая перо, сочиняла письмо к мужу. Уже были описаны дела домашние, детские, уже были заданы вопросы относительно самочувствия и настроения, и теперь Софья размышляла, писать или не писать в порт Регервик о самом значительном событии — исчезновении Никиты. Появление свекрови не столько озадачило ее, сколько испугало. Заставить Веру Константиновну подняться в столь поздний час в спальню могли только обстоятельства чрезвычайные.
