Роже Нимье - Влюбленный дАртаньян или пятнадцать лет спустя
— Выходите.
— Когда я увижу вас опять?
— Через неделю.
— Где?
— На том же месте. В тот же час.
— Долго ждать.
— Ничего не поделаешь. Д'Артаньян!
— Я здесь.
— Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?
— Ваших подруг? Да я всего раз их видел.
— А Жюли?
— Винегрет, который мнит себя пудингом.
— Берегитесь, я ее очень люблю.
— Тогда я люблю ее тоже.
— Прощайте.
Шнурок был развязан, повязка снята, и д'Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.
Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.
— Что с вами, дитя мое? — спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.
— Не смею сказать, господин лейтенант.
— Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно.
— Хорошо!
И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула корсаж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на которой запечатлелась пятерня.
Это зрелище вывело д'Артаньян из рассеянности.
— Кажется, господин Тюркен перешел к действиям?
— У меня есть и другие знаки.
— Дитя мое, это дела семейные. Но все же я потолкую с вашим мужем.
— Будет он вас слушать!
— Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вытрите ваши слезки. Ступайте спать. И д'Артаньян запечатлел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет.
Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое-то отношение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступило, д'Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей.
Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно малому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но покинем пока эту комнату.
XXXII. ЖЕСТОКАЯ ЗАГАДКА
Утром д'Артаньяна посетил Планше.
Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо.
— Ну, Планше, что новенького? — осведомился мушкетер. — Какие ты несешь мне вести?
— Во-первых, о себе самом.
— И каковы же они?
— Вести отличные.
— Твоя жена?..
— Укрощена.
— Навсегда?
— Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард.
— Твои шурины?
— В превосходном виде.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Один покоится на Пантенском кладбище, другой — на Монмирайке.
Выкованный из стойкого металла, д'Артаньян не мог не дрогнуть, услышав такую весть от человека, про которого думал, что он изготовлен его по собственному рецепту.
— Вы понимаете, сударь, — продолжал Планше, — нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь.
— Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники.
— Слава Богу, они защитят честного человека.
— Такого, скажем, как ты.
— Как я.
— Несмотря на двойное преступление?
— Какое двойное преступление?
— Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов.
— Причем тут я? Да я их не трогал.
— Тем не менее ты свернул обоим шею.
— Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем не бывало.
— Причем же тогда Пантен, Монмирайль?
— Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно.
— Я что-то плохо понимаю…
— Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи?
— Да, упоминал.
— Так вот. Чтобы маленько успокоить…
— А они были возбуждены?
Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями.
— Я тебя понял.
— Чтоб успокоиться, они изрядно приложились к бургундскому.
— Они плохо его переносят?
— Скверно. Один умер неделю спустя от удара, другого схватили такие желудочные колики, что он тоже отправился на тот свет.
— Планше!
— Сударь?
— Ты подменил бургундское?
— Боже меня сохрани. Но я поднадавил слегка коленом на брюхо одного из шуринов.
— Ага!
— А накануне я случайно налил нашатырного спирта в его кувшин.
— Так, так!
— И получилось, что колено, нашатырь и ледяное бургундское скверно подействовали на беднягу.
— Напротив, превосходно. Ведь твоя жена угомонилась.
— Да, во всех отношениях, кроме одного.
— А именно?
— Мое ухо.
— Да, правильно, в момент взрыва оно слегка пострадало, но ведь слушать женщину можно и вполуха.
— Мое уцелевшее ухо слышит мурлыканье ангелов.
— Так выходит, ангелы теперь мурлыкают, а?
— Если они довольны.
— Но твоя жена, не будучи ангелом, тобой не очень довольна.
— Потому что правое ухо у меня разодрано в клочья.
— Но это тебя не портит. Тебе остается профиль.
— К сожалению, моя жена убеждена, что лишь особа ее пола могла так обойтись со мной в порыве любовной страсти.
— Как ты все это ей объяснил?
— Сказал правду.
— Ну и что она тебе ответила?
— Сударь, это очень сложно: объяснить жене парижского торговца, что ее мужу разорвал ухо летающий аппарат.
— Справедливо. Ну а еще какие новости?
— Господин де Бюсси-Рабютен ждал вас внизу.
— Ждет меня, ты хочешь сказать?
— Ждал, я говорю. Он встретился мне тут внизу. Он сказал, что будет пока любезничать с хозяйкой, о которой уже слышал. Красивая женщина, сударь.
— Ну а дальше?
— Он сказал, что любезничать будет не более пяти минут. И что если вы не спуститесь за это время, то он попросит вас к себе.
— Чего ж ты не сказал мне об этом сразу?
— Сударь, — отвечал Планше. — все потому, что я женат.
— Что ты имеешь в виду?
— Я не мог устоять перед искушением поделиться с вами моими заботами.
— Теперь твои заботы кажутся мне ласточками, дорогой Планше, по сравнению с теми воронами, которые клюют повешенных.
— Повешенных?
— Да, Планше. Убийцы шуринов кончают обычно на виселице. Но поскольку можно быть повешенным всего лишь раз, то существует возможность прикончить пять, десять, четырнадцать шуринов, будь ча то только охота. А наказание то же самое. Ты еще скромен, поскольку ограничился всего двумя.
