Евгений Маурин - Возлюбленная фаворита
– Осторожнее, Адель, ты в своей горячности задеваешь более чем высокую особу, приблизившую к себе графа!
– Оставь, пожалуйста, я ничем не задеваю этой «высокой особы»! Она прежде всего человек, и ничто человеческое ей не чуждо. Мало ли что! В том, что человеку захочется плюнуть, нет ничего позорного, но быть плевательницей – малопочетная обязанность. Ха-ха-ха! Вот настоящее слово! Твой могущественный, красивый, умный и прочее, и прочее, и прочее граф Григорий Орлов – просто плевательница для пользования высокопоставленных особ!
– Однако! Я и не думал, что моя маленькая чаровница способна быть такой злой и ядовитой!
– Ах, я так ненавижу Орлова, так ненавижу! Каждый раз, когда он высокомерно и снисходительно целует меня, я с восторгом думаю: «Целуй, целуй! Ты за это хорошо платишь, а потом можно ведь и вымыться в семи водах!» Когда он с надменной небрежностью кидает мне крупную сумму денег или ценный подарок, я думаю: «Плати, милый друг!.. Ведь и за свой позор тоже надо платить! А благодаря твоей щедрости я знатно проведу время с милым дружком». Когда же он гордо хвастается передо мной своим могуществом, я думаю: «Всего твоего могущества недостаточно, чтобы такое ничтожное существо, как я, не обманывало, не надругалось над тобой!»
– Да за что ты так ненавидишь его, маленькая злючка?
– Потому что я – человек, а не собака, привыкшая лизать руку, бьющую ее. Орлов груб, дерзок, резок. Он держит себя со мной хозяином, потому что достаточно богат и могуществен, а мы, несчастные артистки, нуждаемся в покровительстве богатых, знатных людей. Меня привязывает к нему лишь необходимость, а он пользуется этим и злоупотребляет преимуществом своего положения. Чем же иным, как не ненавистью, могу я отплатить ему за это? А ведь я так легко могла бы полюбить его, привязаться к нему! Хоть бы немного ласки, немного теплоты, немного сочувствия встретила я с его стороны. Нет, с первого дня, с первого свидания, он с грубой прямотой высказал, что таких падших созданий, как я, не любят, а их только «содержат». Он с первого момента подавил во мне всякое теплое чувство к нему. Что же могло у меня возникнуть к нему, кроме самой злобной ненависти? Женщина все может простить любимому человеку, но недостатки нелюбимого выступают в ее глазах еще рельефнее. И потому каждый раз, когда в моем присутствии называют это имя «граф Григорий Орлов», передо мной рисуется глупое, наглое, мясистое, бессовестное, бесчестное, грубое и нечистоплотное животное! Ты называешь себя уродом… Поверь, что в моих глазах по сравнению с Орловым ты – просто красавец. Я отдыхаю с тобой, Одар, и, если бы не ты, мне было бы так трудно переносить необходимость отвечать на надменные ласки Орлова!
– Глупенькая!.. Да что же ты имеешь от меня?
– Многое, Одар. Я имею именно то, чего мне недостает в жизни: немножко ласки, немножко тепла, немножко уважения и признания во мне человека…
– Ах ты, моя бедная крошечка! Однако что это такое? Часы бьют уже восемь? Боже мой, да ведь я совсем забыл, что государыня ждет меня в половине девятого! Я только-только успею одеться и принять приличный вид! До свиданья, дорогая моя, до скорого свиданья! Поцелуй меня еще раз… Как крепки и сладки твои поцелуи!
– Да ведь это не продажные! Ты ведь – не Орлов!
– Ах ты, моя маленькая Адель! Ну, до свиданья, до свиданья!
IX
Когда Адель ушла, Одар отдернул тяжелую занавеску, маскировавшую одну из дверей, которая оказалась раскрытой настежь, и вошел в маленькую соседнюю комнату, где около двери за столом сидело несколько человек. Один из них вносил какие-то спешные поправки в лежавшую перед ним рукопись.
– Ну-с, господа, – сказал Одар, коварно улыбаясь и радостно потирая руки, – на этот раз мы оказались счастливее, и маленькая дурочка распоясалась, что называется, вовсю. Вы все успели записать, Ожье?
– Все, ваша милость, – почтительно ответил, привставая, молодой человек, возившийся с рукописью.
– А ну-ка, прочтите нам, что именно вы записали!
Ожье прочел свою рукопись, оказавшуюся точной стенографической записью всего разговора Адели с Одаром.
– Отлично! Великолепно! – воскликнул пьемонтец. – Теперь перепишите этот очаровательный диалог. Необходимо только внести кое-какие сокращения… – Одар указал, что именно надо выкинуть из разговора. – Ну, а теперь напишите заголовок. Пишите: «Правдивое изложение злоехидной критики, произведенной на берегах Невы приезжей вавилонской гетерой над прелестями некоего очень серого[14] графа». Написали? Отлично. Теперь внизу пишите с новой строки и помельче: «Оный диалог записан скорописцем в присутствии…» Перечислите всех этих господ; только переделайте их фамилии в прозрачные псевдонимы.
– Например, меня назовите маркизом Страбик де Тенебр![15] – с громким хохотом сказал камергер Потемкин, хитро подмигивая единственным глазом.
– Отлично! – согласился Одар. – В этом же роде переделайте и других. Ну-с, дальше: «…в присутствии господ таких-то, кои засвидетельствовать могут, что в оном диалоге, между гетерой Лаисой и пьемонтским чертом происходящем, ни единого слова воображением не измышлено, не изменено и не приукрашено». Ну-с, теперь выпишите мне все это поаккуратнее и покрасивее, а мы, господа, тем временем немного выпьем и закусим. Да, господин Ожье! Не забудьте, что в диалоге надо везде заменять настоящие имена теми псевдонимами, которые приведены в заголовке.
– Его сиятельство графа Орлова именовать «серым графом», а девицу Гюс – «гетерой Лаисой»? – спросил Ожье.
– Вот именно! И поторопитесь, Ожье, я хочу сегодня же представить эту рукопись ее величеству. Ну-с, господа, пойдемте!
Через полчаса Ожье принес в столовую готовую рукопись. Одар тщательно просмотрел ее, аккуратно сложил и отправился во дворец к государыне.
Екатерина тотчас же приняла его. Она сидела в своем рабочем кабинете, разбираясь в бумагах, где были записаны отрывочные мысли, касавшиеся управления государством. Впоследствии из этих отрывочных мыслей составился знаменитый «Наказ».
– Должно быть, вы с хорошими вестями, Одар, – очаровательно улыбаясь, сказала императрица. – По крайней мере, в ваших глазах светится торжество! Ну, в чем дело?
– Приказание вашего величества исполнено, – ответил пьемонтец, подавая Екатерине рукопись, – и мой план удался в точности.
Екатерина принялась читать «диалог между гетерой Лаисой и пьемонтским чертом». Во время чтения ее глаза не раз вспыхивали ироническим огоньком. Дочитав до конца, она весело рассмеялась, но внезапно ее веселость потухла и на лице отразилась печаль.
