Михаил Голденков - Тропою волка
— Но ведь там их тысячи две, не меньше! — высказывал опасение Михал, указывая пальцем на неприятельские позиции у Бялолукского леса. — Нас мало против них. Нужна поддержка, Ваше величество!
— Ерунда! Это пехота и пикинеры! Прорвем по фронту и погоним прочь, — успокаивал крестника Ян Казимир, — в случае чего я лично со своей хоругвью поддержу вас.
И вот шестьсот гусар спешно выстраивались для атаки. Мимо Михала Радзивилла проскакивали незнакомые и знакомые шляхтичи-католики: вот усатый и улыбчивый Кржижановский, вот молодой Ежи Выговский, дважды бывавший вместе с отцом в гостях у Радзивиллов в Несвиже, вот хороший знакомый менский шляхтич Ян Хлебович, у которого гостил не раз сам Михал… Над головами в блестящих шлемах шумели на ветру белоснежные Георгиевские знамена и двуострые белые с красными крестами прапора на концах пик. Нетерпеливо фыркали кони, позвякивали уздечки.
Михал оглядывался, то и дело приветствуя кивком головы знакомых. Он нервничал и, чтобы укрепить свой дух, бросил взгляд на своего старшего товарища, двадцатипятилетнего русинского князя Яна Собесского, человека уверенного, с сильным характером. Правда, лица Галицкого князя Михал так и не увидел из-за лицевого щитка богато инкрустированного шлема. Михал перевел взгляд на Яна Ковалевского, молодого и вечно веселого пана, с каким-то буйным цыганским темпераментом и такими же цыганскими темными локонами, выбивающимися из-под островерхого шлема. На веселых балах Ковалевский всегда был заводилой и автором различных шуток и смешных розыгрышей, парнем он был лихим и неунывающим, и его белозубая улыбка и весело блеснувшие навстречу взгляду Михала карие глаза в самом деле чуть успокоили несвижского ордината. Но далеко не совсем. Ковалевский был все-таки ровесником Михала и, возможно, просто скрывал за своей веселостью такие же волнение и страх, что сейчас так не вовремя предательски скребли Михала по спине острой кошачьей лапой.
Младший сын Римко Шулковича, семнадцатилетний Якуб, парень с длинными белокурыми волосами, похоже, тоже волновался, нервно сжимая сигнальный горн. Михал кивнул Якубу, затем оглянулся и отсалютовал левой рукой в железной рукавице Александру Полубинскому, который улыбнулся в ответ, подъехал. На левое плечо Полубинского была наброшена леопардовая шкура, подбитая темно-красным бархатом. Смотрелся польный писарь как сошедший с небес Архангел: нарукавники, набедренники, кираса, шлем — все новенькое, все ярко блестит на солнце… Опытный Полубинский видел, что Михал волнуется, знал, что парень еще не очень опытен в кавалерийских рубках, и поэтому тщательно проверил оснащение седла несвижского князя: подергал, проверяя на прочность, нагрудный и подхвостный ремни его коня. Ремни сидели прочно, они должны были обеспечить всаднику твердую опору при ударе копьем на полном ходу. Проверил Полубинский, есть ли пистолет у левой седельной луки, приторочен ли кончар — четырехгранный панциропробойник… Михалу при этом стало даже как-то неудобно.
— Вы, право, пан Алесь, меня смущаете. Как нянька, меня проверяете. Не первый год уже… — тихо произнес несвижский князь, бросая смущенные взгляды на Ковалевского, с ироничной улыбочкой наблюдавшего за ними.
— Ладно-ладно, — буркнул в ответ Полубинский, — я командир сотни, я знаю, что делать. У всех уже проверил, кроме тебя. Крепче при ударе копье держи. Ремни у тебя крепкие, конь хорошего хода. Все будет добра. А нервы… у хорошего воина перед хорошей битвой нервы должны пошаливать. Иначе ты и не воин, а дурень полный. Уразумел, пан Михал?
— Так, — кивнул Радзивилл в ответ, пряча вспыхнувшее красной краской лицо.
И Полубинский тоже кивнул в ответ своей блестящей новенькой каской, рифленой под еловую шишку, отчего шлем польного писаря блестел, как церковный купол. Левую щеку Полубинского «украшал» шрам, нанесенный зимой Богуславом под Тикотином.
— С Богом! — крикнул Сапега, выкинув вперед руку с блеснувшей на солнце острой карабелой. Якуб Шулкович, приложив мундштук к губам, уже давал сигнал атаки, как вдруг с удивленным лицом опустил горн. Лошадь гетмана, слишком сильно потянутая за повод, заржала, дернулась, встала на дыбы, а Сапега, как-то нелепо взмахнув руками, вывалился из бархатного седла и рухнул в траву, громко закричав:
— Ох! Нога! Нога!
Несколько гусар бросились к упавшему гетману.
— П-р-р! Сто-ой! — осадил коня Полубинский, натянув повод. — Черт! Шулкович! Отбой! Что там такое? — воскликнул он раздраженно, все еще успокаивая своего горячего скакуна, рванувшего было с места. Конь храпели недовольно косился на своего седока.
— Кажется, сломал ногу! — крикнул Сапега. Ему быстро поднесли носилки, положили. Михал стоял дальше других на левом фланге, он, привстав в стременах, склонился к шее коня, пытаясь увидеть, что же там происходит в центре.
— Что случилось? — крикнул он хорунжему Хворостовскому, что со знаменем в руке стоял ближе к позиции гетмана.
— Кажется, наш гетман сломал ногу! Плохая примета, пан Михал! — ответил хорунжий.
Два гусара бегом пронесли Сапегу прямо мимо Михала. Гетман, без шапки, полулежал на носилках, опираясь на локоть. Его белоснежные долгие усы и такие же седые и длинные на затылке волосы колыхались в такт быстрым шагам гусар. На лице гетмана Михал прочел… облегчение!
— Ave caesar imperator! Morituri te salutant![9] — к чему-то негромко произнес Хворостовский.
Михал нахмурился. Иронию Хворостовского понял, но не одобрил.
— Пан Полубинский! Командуй, племянник! Не подведи! — кричал гетман с носилок.
«Не специально ли он упал? — мелькнула мысль в голове Михала, и враз в памяти всплыли все недобрые слова, что говорил о Сапеге Кмитич. — Нет, не может быть! Случайность… Досадная случайность…»
Полубинский поднял высоко саблю, привстал в стременах, его шлем блеснул солнечными зайчиками.
— Хоругвь! Вперед! — громко прокричал Полубинский. Сигнальщик тут же протрубил атаку.
Строй вздрогнул. Шух-шух-шух! Крылья за спинами гусар, прикрепленные к седлам, издавали характерный шум, когда кони неспешной рысью сорвались с места. Передние ряды ощетинились длинными копьями. Второй ряд высоко воздел вверх сабли, отражающие солнечные лучи теплого летнего дня. Шесть сотен «крылатых всадников» на рослых жеребцах приближались к шведско-немецкому строю, поднимая клубы пыли. Из-за пыли уже не было видно задних рядов гусарской конницы.
— Руби! — прокричал Полубинский. Гусары перешли на галоп, воздух наполнился хором громких криков подбадривающих себя всадников. Нарастал бег коней, дрожала земля под копытами сотен конников. Крылья за спинами кирас издавали уже не ритмичный шум, но свистящий гул, слившийся с протяжным криком людей в мистический вой. Михал дал шпоры коню и несся как ветер по полю на железную стену немецких рейтар. Волнение полностью исчезло, появился лишь азарт предстоящего боя.
