Шарлотта Юнг - Пленный лев
И все потеряет.
– Прекрасный образчик королевской пророческой поэзии! – вскричал Джемс, разразившись смехом.
– Не думай, что это было мое собственное произведение, тонкий менестрель. Мне пела это старуха-няня из графства Герфорд в то время, как Виндзор был для меня закрыт, как в настоящее время Мо. Припев этот пришел мне на память только тогда, когда появилась у меня надежда иметь наследника.
– Ты можешь наложить заклятие на это пророчество, – заметил Джемс. – Назови сына Эдуардом, – Эдуард, родившийся в Виндзоре, приобрел много, а главное, жил очень долго.
– Теперь уж поздно, – ответил король. – Епископ при рождении нарек несчастного ребенка Генрихом!
– Несчастного ребенка! – эхом повторил Джемс с насмешкой в голосе.
– Не один припев этот тревожит меня, – сказал Генрих, – меня мучает еще мысль, что я не дождусь утешения от детей своих!..
– Вот еще! Разве ты один должен отвечать за грехи прошедшего?
– Подобные мысли никогда не забредали мне в голову до сегодняшнего дня, – сказал Генрих. – Но как угадать будущее? Не был ли отец мой, прежде своего изгнания, постоянно ласков и нежен в отношении детей своих, в те немногие минуты, когда ему удавалось бывать с нами. Кто знает, что из меня сделают заботы прежде, чем сын мой будет в состоянии мыслить разумно?
– Ведь ты не станешь отдалять его от себя, значит не дашь повода сомневаться.
– Конечно! Он всегда будет со мной в лагере, и сделается гордостью моих храбрых солдат! Какой император сохранил на всю жизнь свое прозвище, данное ему отцом? Не Калигула ли? Сегодня, как нарочно, все предзнаменования против меня!
– Ну так смейся над ними, смейся до пренебрежения, – и оставайся самим собой! – сказал Джемс. – Поблагодари-ка лучше Бога за счастливого ребенка, коему назначено владеть двумя королевствами, приобретенными мечом его отца и деда.
– Ах! – промолвил Генрих, – Не лучше ли было для него, если бы я теперь был только герцогом Ланкастерским, а тот добрый Эдуард Марчский стоял во главе королевства и армии?..
– Никогда бы он не справился с армией и прохрапел бы все время в Шене, – сказал Джемс. – Если бы, конечно, его допустил до сна герцог Ланкастерский, который, наверно, наделал бы ему не мало хлопот.
Ответ этот рассмешил, наконец, Генриха.
– Это правда: король Эдуард не задался бы задачей перевернуть целый мир! Я уверен, что добродушие его простирается до того, что он совершенно чистосердечно поздравит меня с наследником, будто я не делал никакой несправедливости в отношении его. А ведь по чести, власть над Англией должна бы быть в его руках, а не моих! Если бы только я встретил священника или отшельника, могущего утвердить меня в прежнем убеждении, что именно я, а никто другой, предназначен исполнить предпринятое мной дело, или же убедить меня в моем заблуждении. Ведь Александр, Цезарь, Шарлеман задумывали подобные дела, – и осуществляли их; теперь же церковь и народы только и мечтают о всеобщем возрождении!.. Иерусалим!.. Вселенский собор!.. В былые времена они представлялись мне в самом розовом цвете; теперь же какой-то густой туман, исходящий из крови Ричарда, застилает все передо мной, и слышится мне голос отца, вопрошающий со своего смертного одра, по какому это праву я занимаю его престол? Что будет, если я не окончу начатое мной дело?..
Вдруг он увидел вдали всадника, тихонько пробирающегося по дороге в Париж. Этого было довольно, чтобы придать Генриху бодрости, и он решил, что строгость наказания должна соответствовать вине. Теперь он не упоминал более о сомнениях, тяготивших его, и всецело предался своей обычной деятельности, словно дневной свет рассеял мрак, охвативший его душу.
На обратном пути из церкви, куда все собрались для благодарственного молебна, Джемс стал просить о помиловании провинившихся во время прошедшей ночи, но Генрих был неумолим.
– Если бы они были в состоянии храбро умереть, то не стали бы лгать, как псы! – сказал Генрих, – Теперь же пусть умирают на виселице!
Действительно, в это трудное время единственное средство для благоприятного исхода было в немедленной и самой строгой расправе. Итак, три стрелка были в то же утро повешены.
Призвав в себе йоркширцев, Генрих сказал им:
– Спасибо, господа, глубокое спасибо! Вы на деле доказали шотландцам и французам, каковы бывают истые англичане! На колени, храбрецы мои! Я хочу исполнить данное вам обещание, – посвятить вас в рыцари. Что же вы? Что шепчетесь между собой?
– Да простит нам ваше королевское величество, – сказал Китсон, – но ведь мы не заслужили еще рыцарских шпор: мы только неподвижно стояли на одном месте.
– Хорошо было бы, если бы все умели также неподвижно стоять на своем месте! – ответил Генрих. Какие еще препятствия удерживают вас? Если дело идет о деньгах, то не беспокойтесь, я снабжу вас из собственного кармана.
– Нет, сир, нет! – вскричали они грубыми голосом.
И Китсон принялся разъяснять затруднение:
– Видите ли, сир, – сказал он. – Вы обещали произвести в рыцари первого из нас, отличившегося на поле битвы. А теперь производите нас обоих вместе! Значит, таким образом, дело наше в отношении миссис Алисы Минешелль ни на шаг не подвинется вперед. Вот мы и решили просить вас дозволить нам поединком покончить это дело.
Генрих разразился громким смехом и ответил со своей прежней веселостью:
– Ни за что не допущу я, чтобы храбрецы, способные не отступить ни на шаг, таким глупым способом рисковали своей жизнью. Если дама вашего сердца не может сама сделать выбор, то вам следует сражаться против французов до тех пор, пока один из вас не ляжет на поле брани, и тем предоставить другому право жениться беспрепятственно. На колени же! Пусть праздник вашего посвящения в рыцари совпадет с праздником рождения моего сына.
Таким образом сэр Кристоф Китсон и сэр Гильом Тректон были произведены в рыцари. Их неловкость и грубые выходки возбудили всеобщий смех у окружающих, и весь день придворные потешались, остря над новоиспеченными рыцарями. Генрих хохотал не менее других.
– А нас то и обошли! – сказал Малькольм Ральфу Перси. – Будто мы менее этих парней заслужили честь быть произведенными в рыцари!
– Помилуй! – вскричал Перси. – Я бы обиделся, если бы меня вздумали поставить с ними на одну доску! Да кроме того, они выказали гораздо более храбрости, чем мы: ведь они уверены были в измене, а мы убеждены были в противном! Нет! Нет! Я хочу заслужить себе шпоры в бою, а не за неподвижное стояние!
Малькольм замолчал: ему не хотелось пояснять Перси, что дело это он считал для себя великим подвигом, и потому, не на шутку был оскорблен, что его обошли наградой; он вообразил себе, что рыцарское достоинство должно непременно сблизить его с Эклермондой.
