Геннадий Андреев - Белый Бурхан
Сейчас эта статуя была так богато украшена, что не хотелось верить, не верилось в нищего монаха с чашей для подаяний в руках!
Рано утром, в полдень и вечером двери Храма Большого Будды открывались для богомольцев, стекающихся сюда со всех концов мира. Встав цепочкой, они продвигались друг за другом, заходили во все многочисленные комнаты со статуями богов, будд и святых. В самом храме и шага нельзя было ступить без серебряной или золотой монеты. Накорпы несли с собой зажженные светильники, их фитили горели тусклым коптящим пламенем, который в полумраке храма казался зловещим.
Нечем было дышать. Люди потели, от них волнами шло зловоние, некоторые из них падали без чувств не столько от умиления, сколько от голода и усталости, но толпа все равно двигалась вперед, топча в полумраке тех, кто не смог подняться. Некоторые опрокидывали свои светильники, и горячее масло опаляло спины и головы впереди идущих. Но здесь нельзя было кричать, стонать, изрыгать проклятия. Здесь надо было только молчать или шептать молитвы…
В коридорах и бесчисленных залах Храма горели большие светильники, пожиравшие только сливочное масло. Его можно было купить, чтобы долить в светильник. И за этим строго следили ховраки и жрецы. Попробуй быть скупым или нерасторопным! На твою голову сразу же опустится дубина, ты будешь выкинут из помещения, и фанатики затопчут тебя насмерть у святых стен…
Обалдевшие от мрака, духоты, тусклого блеска золота, серебра, слоновой кости и бронзы, паломники выталкивались напором толпы из храма туда, где стояли огромные барабаны хурдэ. Один поворот серебряного цилиндра — одно прочтение всех молитв, заложенных в него, — и сразу из твоего кармана или кошелька вынуты десять серебряных рупий, второй оборот — снова десять рупий…
Еле живой выбрался Пунцаг из Храма Большого Будды.
Жамц не стал его ни о чем спрашивать — он и сам несколько десятков лун тому назад пережил такое же чувство — испуг и отвращение одновременно.
— Что бы ты еще хотел увидеть в Лхасе, баньди?
— Только далай-ламу!
— В Поталу мы не пойдем. Нам там нечего делать.
Рано утром Жамц ушел с бородатым тибетцем по имени Ладен-Ла, но скоро вернулся — хмурый и расстроенный. Пунцаг невольно сжался: плохое настроение гэлуна так или иначе отражалось на нем и ховраках-охранителях ширетуя. Оказалось, что таши-лама еще не прибыл в Лхасу, и скорый его приезд сюда пока никем в Потале не ожидался. И, значит, чтобы встретиться с ним, надо было ехать, не откладывая, в Таши-Лумпо, где, по слухам, Панчен Ринпоче пробудет еще дней десять.
— И мы поедем, гэлун? Сегодня? — простодушно спросил Пунцаг, не скрывая радости, новая перемена в их жизни была ему явно по душе.
— Не спеши, — отозвался Жамц мрачно. — Нам еще предстоит побывать с тобой в самой Потале… Далай-лама изъявил желание видеть нас и говорить с тобой лично, баньди.
— Со мной?! Сам… далай-лама?! — обмер Пунцаг.
Жамц кивнул, и по его губам поползла знакомая змеиная улыбка, так хорошо знакомая всем ховракам и ламам дацана:
— Да, ты теперь стал неприкасаемым, баньди… Обидеть тебя — обидеть самого далай-ламу! — И тут же вздохнул: — И чего он лезет в дела таши-ламы? Шамбала — не его забота, его забота — только вера и Тибет!
Пунцаг непроизвольно прикрыл глаза веками: слова гэлуна были кощунственными и опасными… Кто в мире смеет осуждать живого бога и открыто сомневаться в его мудрости?!
— Значит, мы увидим его?
Жамц шевельнул петушиным гребнем своей желтой шапки. Он не любил, когда ему надоедали глупыми расспросами, и Пунцаг замолчал. Хоть он теперь и неприкасаемый, как гость самого далай-ламы, но тот далеко, а гэлун близко. Жамц, может быть, не тронет вчерашнего ховрака даже словом, но что ему стоит вызвать сейчас кого-либо из караванщиков и намекнуть, что бывший ховрак слишком высоко вознесся и неплохо бы пощипать немного его карму…
Но гэлуну было явно не до этого. Он думал о далай-ламе, которого хорошо знал как смертного человека, а не бога. И этот человек в те времена не блистал умом и не удивлял твердостью характера. Да и сейчас про него в Лхасе ходили не только злые сплетни, но и не менее злые пророчества…
В Поталу можно идти в рубище, но можно и в праздничных одеждах. Подумав, гэлун решил, что на этот раз ему больше подойдет одеяние накорпы… К тому же, грязное рубище на святом теле — всегда было символом чистоты и благости! А это Жамцу сейчас особенно необходимо…
Странную картину представляли Жамц и Пунцаг, направляясь к Потале! Гэлун — в лохмотьях, баньди — в необносившихся еще священных одеждах. Нищий, у которого не только полны карманы серебра, но и золота; святой лама, у которого не было с собой даже монеты в четверть шо…
К Потале ползли на животах накорпы, раскачивая белыми, полосатыми и пестрыми повязками на головах, по-змеиному изгибая спины, затянутые в пыльные и рваные халаты. Не больше тысячи шагов до священного дворца, и их сейчас ведет к его стенам не столько фанатизм, сколько лютый страх перед стражниками Поталы, всегда готовыми обломать палки о святотатцев…
Видя все это, Жамц остановился в растерянности: он учел воздействие своего рубища на далай-ламу, но не учел, что стражники священного дворца примут его за простого накорпу, и ему не избежать наказания за нарушение ритуала, а ползти по грязи и пыли следом за паломниками он не хотел. Можно было еще вернуться, но к ним уже приближался рослый детина с приготовленной дубиной:
— Эй ты, оборванец! Ложись и ешь святую землю! Ну!
На Пунцага в одеянии ламы он даже не взглянул. Жамц послушно лег и приложился губами к отпечаткам следов, которые только что оставили гутулы баньди. Только возле правительственного дзонга Жамц поднялся, чтобы отвесить три поясных поклона высокому камню, густо обмазанному жиром, — мольбищу официального оракула. Когда-то этого камня не было. Значит, его установили по распоряжению далай-ламы, склонного к мистицизму и тантрическим обрядам! Жамцу хотелось плюнуть на каменное воплощение кощунства, но возле него стоял стражник, и гэлуну ничего не оставалось, как приложиться к камню губами. Неодобрительно взглянув на серебряную монету, положенную в чашу для подаяний, жрец оракула нахмурился:
— Твоя щедрость, накорпа, могла бы быть и большей.
— Я не накорпа, я — гэлун! И я призван! Второй жрец что-то шепнул на ухо первому, и лицо того озарилось лучезарной улыбкой:
— Вы — Жамц, ширетуй?
— Да. Со мной баньди Пунцаг. Он тоже призван.
— Идите за мной.
Обычно паломники медленно и долго поднимались с этажа на этаж по бесконечным лестницам дворца. И с каждого этажа их могли выгнать в шею. А в верхние этажи можно было войти только с закатом солнца. Их же провели за считанные минуты по узким винтовым лестницам, где непрерывно сновали жрецы и служители с грудами серебра и золота на подносах — выручкой за театрализованные чудеса Поталы.
