Михаил Голденков - Три льва
Все закивали головами. Все, кроме Михала и Кмитича. Литвинские князья считали, что им как не совсем чтобы местным негоже проявлять трусость и идти к туркам со склоненной головой. Хотя Кмитич понимал: дело проиграно. Не сдержать Каменцу султана. Оно и удивительно! Ведь так хороша казалась крепость оршанскому князю! Но прошла всего неделя — и нет крепости.
— Ну, а что же наши шведы и шотландцы скажут? — пошутил Потоцкий, поворачиваясь к литвинским князьям, и все хмурые лица враз озарились улыбками. Потоцкий и сам был литвинских корней — это тоже всем было известно.
Михал встал, поправляя толстый кожаный ремень с большой квадратной пряжкой, точно такой же, как и на его шляпе.
— Мы, вроде бы, как иностранцы здесь должны согласиться с мнением большинства, — сказал Михал, но Потоцкий остановил его:
— Да ладно вам, пан Радзивилл! Шутки в сторону. Ну какие же вы иностранцы?! Забудьте своего Кноринга! Мы же с вами родня, между прочим! Говорите, Панове, что на душе.
— У меня на душе лишь одно, — вскочил Кмитич, — рано мы сдаемся! Не продержались даже двух недель! А я тут слышал, что в 55-м Хмельницкий девять раз штурмовал город, в течение трех недель! Девять! И выстояли же тогда!
— Так то Хмель, а это — турки! — выкрикнул кто-то. Их тьма-тьмущая!
— И пушек у них много! — поддакнул кто-то.
— Ладно! — Кмитич даже не обернулся. — В Варшаве Филиппа Обуховича судили, что через четыре месяца Смоленск царю Московии сдал, а тут… Не будет ли вас Вишневецкий теперь судить, пан староста?
— А нехай судит! — махнул рукой Потоцкий. — Обуховича, светлая ему память, оправдали, насколько я знаю, и меня оправдают, ибо нет у меня права силком людей под ножи и пули турецкие гнать.
— А как же божий суд, пан староста? — со своего места поднялась высокая фигура в запахнутом потрепанном плаще. Это был Боноллиус.
— Уж не вы ли клялись превратить Каменец в бастион христианского мира? — грозно вопрошал пан инженер. — Христос учит нас: не клянитесь, но говорите да или нет. Кто вас за язык тянул, пан староста? Я ведь вместе с вами клялся! И как-то не хочу клятву нарушать. Не имею права. Перед Богом! Здесь в подземелье захоронен пан Липский, что погиб, защищая родину. Мне и перед прахом этого героического ротмистра тоже стыдно!
Все угрюмо молчали. Потоцкий опустил голову так, что и глаз не видно было.
— Панове, — вновь взял слово Михал, которому так и не дал высказаться Кмитич, — переговоры необходимы, но нужно время тянуть, выторговывать перемирие да Собесского ожидать. Ведь должен же пан коронный гетман подоспеть! Должен!
Михал не хотел думать, что его друг и в самом деле подведет. Не хотел, но уже думал…
— Верно, пан староста, — кивнул «маленький рыцарь» Володыевский, — позор нам, что так мало продержались! Позор, что не выполнили клятву! Верно! Давайте начинать переговоры, но вести дело к перемирию, а не к сдаче. Я тоже думаю, что Собесский должен подойти. Ведь совсем мало продержались!
— А если турки не захотят перемирия? — посмотрел на Володыевского староста. — Чую, не захотят. Ведь уже предлагали мы, а они отказали.
— Нужно постараться убедить их! — отвечал Володыевский. — Ну, а уж не согласятся, что очень даже вероятно, то… сдавать город!
Шляхтичи зашумели. Видимо, не ожидал никто такого предложения от «маленького рыцаря». Но Володыевский встал, знаками заставляя всех замолчать.
— Панове! — начал он громким голосом. — Однако и Варшаву, вон, дважды шведам отдавали, так ведь отбили же потом! Я предлагаю уступить сегодня, но драться уже завтра. По ранжиру нашему городу нужно было иметь семь тысяч солдат гарнизона! Семь, паны мои любые! А на деле мы имели не более полутора тысяч человек. Ныне в строю лишь тысяча осталась. Седьмая часть от того количества, что нам нужно было бы! Это все равно, что на веслах в Лапусинвилль плыть, к берегам американским. Дякуй вам, пан Кмитич, что привели роту Торрена в наш город. Но знаете, что от этих мужественных бойцов финских едва ли половина в строю осталась! И так в каждой роте! Людей нет и не скоро предвидится! Горожане со стен бегут. С них и спрос невелик — люди не военные! Теперь о женах и детях надо думать. Если турки отвергнут перемирие, то делать нечего: сдавайте город, пан староста! Иного и не придумаешь, а бездумно и без пользы погибать не пристало нам.
Тут же решено было отослать к султану комиссаров для обсуждения условий перемирия или сдачи города. Постановили в случае приема капитуляции требовать от турок беспрепятственного выпуска из города всех желающих, полный контроль над порядком, чтобы исключить грабеж и убийства. В комиссары решили отрядить подольского судью, человека рассудительного и умного — пана Грушецкого. Вторым избрали стольника Жевуского как единственного поляка и единственного представителя столицы Речи Посполитой Варшавы, как, собственно, и человека смышленого, храброго и благородного. Ну, а третьим выбрали черниговского князя Мыслишевского, уже имевшего опыт общения с турками в качестве парламентера.
Мучительны и тяжки были часы ожидания комиссаров. Правда, на это время турки послушно прекратили пальбу, которая не прерывалась в последние три дня в течение всего светлого времени суток. Кмитич, Михал и Володыевский с Потоцким сидели на стене у пушек. Володыевский подошел к Кмитичу с Михалом, улыбнулся.
— Ну, что? Реорганизовали Речь Посполитую, паны мои любые?
Литвины не ответили, отводя глаза в стороны. Кмитич стоял, облокотившись о ствол пушки, угрюмо глядя себе под ноги. На душе кошки скребли, а подольский князь лишь усугублял скверное состояние.
— Верно я говорил: пока турка не разобьем, рано обо всем этом говорить, — продолжал Володыевский, покусывая длинную травинку, — а теперь все вообще непонятно куда отодвигается. Но вы не кручиньтесь, спадары мои любые. Справимся. Сдать город — это еще не сдать страну, не проиграть войну. Все это лишь временная уступка этим басурманам.
— Правильно, — поднял голову Кмитич, — еще повоюем, пан Юрий. И все, о чем мы мечтали, осуществим, и для Литвы, и для Руси. Союзу славянскому быть, но…
— Едут! — крикнул солдат, указывая вниз рукой. Там, на реке, все увидали плывущих не к мосту, а к боковым Ляхским воротам на лодке комиссаров. На двух комиссарах в лучах солнца блестели цветастые турецкие кафтаны, подаренные великим визирем. Мыслишевский держал свой подарок в руках, не пожелав надевать басурманскую одежду. Когда все трое поднялись во двор замка, то вид их был, кажется, вполне довольный — только один Мыслишевский опускал голову и прятал глаза.
— Ну, что? — спросил напряженно Потоцкий.
