Емельян Ярмагаев - Возвращающий надежду
Одиго наехал на атакующих конем и велел им оставить командира в покое, что крестьяне охотно и исполнили, а ему крикнул, чтобы он сдавался. Вместо благодарности офицер едва не снес голову коню Бернара, и пришлось Одиго, оберегая лошадь, спешиться самому.
Клинки их скрестились. Противник начал поспешно отступать, отбегая под защиту деревьев, и так они уходили все глубже в лес, прочь от сражения, которое кипело на большой дороге.
Скоро их скрыли кусты и деревья. Внезапно Бернар почувствовал, что шпагу противника направляет воистину каменная рука. В раздражении Одиго удвоил натиск — все напрасно: его клинок, как тросточка, отлетал в сторону, зато острие чужого порхало у самого его лица и груди. Сквозь решетку каски с нечеловеческим бесстрастием следили за ним неподвижные темные зрачки, из-под решетки слышались короткие смешки, похожие на фырканье проснувшегося тигра…
Выпад — и клинок Одиго, вышибленный чудовищной силой, зазвенел, ударившись о сосну. От толчка Бернар упал на колено и зажмурился, ожидая смертельного удара…
— Одиго, сын Одиго, — сказал ужасно знакомый голос, — уж не вы ли устроили мне эту сатанинскую ловушку?
Бургиньот был снят, и Бернар увидел широкое лицо Рене Норманна.
— Бегут, как зайцы, — сокрушенно сказал он, оглядываясь. — А ведь успели, мошенники, выклянчить у меня по три экю в счет жалованья… Но на немцев да итальяшек полагаться нельзя. Сколько же тебе платят мужики?
Одиго вскочил и протянул к нему обе руки:
— Мой Рене! Если хочешь — убей. Я не подниму на тебя оружие…
Рене не торопясь осмотрел свой клинок и вдвинул его в ножны. Потом, так же неспешно приблизясь, заключил воспитанника в свои металлические объятия.
— Как вам это нравится? — ворчал он, оглядывая со всех сторон Бернара и похлопывая его по спине железной рукавицей. — Меня разбили — и кто же? Тот самый щенок, которого я, старый пес, и выучил на свою голову. Да, неплохие зубки у него отросли!
Смеясь и дружески толкаясь, они осматривали друг друга. Бернар с болью отметил, как побелели у наставника брови, как отяжелел подбородок… Нет, не очень-то везло Рене все эти годы!
— Зато я сберег для тебя вот это, — и Бернар вложил ему в рукавицу кошелек. — Быть может, возврат долга тебя утешит, старый друг?
Рене небрежно подбросил кошелек и отправил его за пазуху, под панцирь. Мирно беседуя, они все дальше уходили в лес.
— Отец мой уже встречал такого чудака, — медленно говорил Рене, морща лоб от умственного напряжения. — Звали его Анри Четвертый. Он и ты — вы схожи, как два яйца. Он тоже платил одними обещаниями да улыбками. Но, клянусь честью, весело, должно быть, драться за такого короля!
— Иди к нам, Рене. Я не король и буду тебе повиноваться во всем.
— У меня семья, — усмехнулся Рене, — а земли нет. Есть только этот инструмент, чтобы кормить жену и дочь.
— Ты всегда был честен, Рене…
— И да и нет. Как сказать? Теперь я честно служу Луи Черт Знает Которому. А если б исполнилась хоть десятая часть обещаний короля Анри, отец мой честно и достойно умер бы у своего собственного очага, и война не была бы моим ремеслом. Но чем оно, черт возьми, хуже прочих? Что такое солдатский клинок? Такой же товар. Вот! — И он с грубым смехом похлопал по шпаге. — Что дашь за него? Купи! Хороший товар, прочный, без износа… Смотри!
Он вынул клинок из ножен, взял его за середину двумя пальцами, чуть присев, прицелился — и с невероятной силой метнул его вперед; Бернар даже не успел проследить полета шпаги. Когда они подошли к молодой сосне, рукоять с чашей мерно колыхалась вверх и вниз на уровне их глаз, и клинок, вбитый в ствол, вышел белым острием с другой стороны.
Бернар отпустил Рене в замок, зная, какое горе его там ожидает. Но он не сказал ему ни слова о его погибшей дочери. А сам вернулся на дорогу.
Теперь только стала видна вся ужасающая картина разгрома. Уцелело не более четырех десятков солдат, которых, разоружив, тут же отпустили. Крестьяне хоронили убитых, перевязывали свои раны, напяливали кирасы и снаряжение, вооружались и, нечего греха таить, усердно обшаривали карманы убитых. Когда они увидели Одиго, лес огласился восторженными криками:
— Да здравствует генерал Армии Страдания!
Жак Бернье ему сказал:
— Не мое это дело, кого проводил и укрыл мой сеньор. Но вот ткач. Ему это кажется подозрительным.
Дерзко глядя в глаза Бернара, ткач сказал:
— Меня послали братья из города: «Беги, брат Клод, как кошка по горячим углям, и пусть твой язык работает на дорогах, как ткацкий челнок! Скажи всем: пусть восстание распространится подобно масляному пятну и пусть мужики будут с нами заодно. Приведи их к городским воротам, и они легко проникнут в город». А тут, вижу я, происходят любопытные вещи: пленных офицеров из рук упускают…
— Не твое это дело, — отрезал Одиго. — Всяк пастырь пасет свое стадо по-своему. А важные дела я не решаю единолично: на то есть штаб Армии Страдания.
С гневом в душе повернул он коня и ускакал, сознавая, что все пойдет теперь не так, как ему хочется. Он, Одиго, бессилен перед стихийным развитием событий; остается лишь подчиниться. Ибо кто сказал «а», должен сказать и «б».
Он скакал по лесной дороге, а вслед ему звучала «песенка Одиго»:
С волками жить — по-волчьи выть!
Чем голодать да слезы лить,
Бери оружие, мужик,
Дерись, мужик!
Как лис, крадется габелёр, -
Ату его!
Бери топор,
Бери-ка вилы и косу -
Убей коварную лису!
18
Как в добрые старые времена, сидели Рене и Бернар в своем любимом уголке на кухне на тех же дряхлых табуретках, у ярко горящего очага, окруженные связками лука, чеснока и кольцами колбас, что свисали с потолка. Чудесный пищевой дух бродил под закопченными балками, в окна просились ветки деревьев, и дождь барабанил по старой черепице на крыше. Все было как в детстве, и прислуживала им та же славная толстая Марго. Но вид у нее был печальный, как ни старалась она это скрыть, и Одиго знал, почему.
— Этот нож режет как колено моей бабушки, — заметил Рене. И, отложив нож, откусил своими крепкими, как у волка, зубами добрую половину колбасного круга. — О чем ты задумался, великий полководец?
— Я хочу увидеть, — размечтался слегка захмелевший Бернар, — такой же милый мне дым домашнего очага над каждой хижиной, над каждым гнездом аиста!
— И курицу в каждом крестьянском супе? — добавил Рене. — Знакомые речи. Нет, братец! Говорил это человек, который не смог выполнить обещанного, хоть и напялил на себя корону. Пей, вот это истина! Об остальном я забочусь ровно столько, сколько собака о букете роз.
