Поль Бенуа - Колодезь Иакова
XII
В четверг четырнадцатого февраля Агарь впервые выступила в роли Бержер. Франсуа дю Ганж специально для нее написал новое ревю. Тот же дю Ганж уже месяц как устроил ее на улице Винез в очаровательном павильоне, скрытом в тенистом садике таких размеров, что его вполне хватало гонявшимся друг за дружкой дроздам.
Среди репетиций и хлопот по устройству квартиры она совершенно не имела времени, чтобы подумать о чем-нибудь другом. Может быть, так было лучше для нее.
Франсуа дю Ганж, новая страсть которого занимала весь театральный мир, предупреждал все ее малейшие желания.
Впрочем, как раз в это время ему бессовестно везло.
Его три ревю, шедшие все Рождество, принесли до сих пор небывалый доход.
Директора рвали их друг у друга и клялись только его именем. Он чувствовал себя королем. Как и всякого сангвиника, успех возбуждал, опьянял его, возвышал над самим собой.
К профессиональным победам присоединилась еще другая, связанная с обладанием Агарью.
В маленьком мирке, начинающемся в кабинетах редакций и кончающемся на генеральных репетициях, только и разговоров было, что о ней.
Ее красота и загадка ее внезапного появления окружили ее таинственностью, так легко прельщающей людей, наивность которых так же сильна, как и скептицизм. Откуда пришла эта молчаливая женщина? Говорили, с Востока, с Востока, чарующего и неясного, близкого и далекого, с Востока, о котором так много говорят и который так мало знают.
В каких трущобах, в каких дворцах жила она? На берегах Барады или Нилуферы пели ей птицы волшебные песни? Где срывали черные ирисы ее бледные руки? На Владикавказе или в Дамангуре? Была ли она любовницей Ленина или Кемаль-паши?…
Такие сомнения, понятно, довели до пароксизма самолюбие дю Ганжа, скорее гордившегося такими предшественниками, чем ревновавшего к ним.
Непонятная робость Агари, от которой все ожидали высокомерной холодности, только увеличили почтение к ней окружающих.
Конец зимы и всю весну 1924 года Агарь была царицей Парижа. Пресса так дружно расхваливала ее, что обезумевшая публика целыми днями толпилась у касс «Фоли-Бержер». Всех охватило какое-то исступление.
Когда она, нагая, окутанная одним только затканным золотом газом, появилась на пороге индийского храма, гигантская лестница которого спускалась в светящийся, заросший черными лилиями пруд, и почувствовала, как из темного зала поднялось волнами желание двух тысяч задыхающихся зрителей, о чем думала она? О ставших явью грезах детства или о летучей мыши над Стеной Плача?
Странная судьба, где противодействуют силы добра и зла.
Но кто из нас не колеблется между каким-нибудь Исааком Кохбасом и госпожой Лазареско?… Нужно признать, что успех не вскружил голову Агари. Она не строила иллюзий. Она отлично знала, что была все той же жалкой танцовщицей, которая когда-то в третьеразрядном казино пожинала аплодисменты гостей, после спектакля угощавших ее шампанским, чтобы потом предложить ей кое-что другое. Но до сих пор у нее было недостаточно жизненного опыта. Она и не подозревала о безмерной наивности толпы. В Париже ей это сразу бросилось в глаза.
Дю Ганж ликовал. Он и не думал обижаться на то, что большинство статей, посвященных его ревю, были гимнами Агари.
Превозносить до небес его любовницу – разве это не означало хвалить его, дю Ганжа, вкус?
В удивительной пижаме цвета осенних листьев, обняв одной рукой Агарь, он другой перелистывал кипу купленных им в киоске на авеню Анри-Мартен газет. Наклонившись над бумагой, Агарь любовалась своим именем, на все лады повторяемым рядом с именем великих историков и правителей государств.
– Теперь статья в «Голуа». Чудесно. Маленький Делиньер действительно кое-что из себя представляет. Надо пригласить его к завтраку. Не думай, пожалуйста, что он обо всех так отзывается. Риго здорово от него досталось за последнее ревю! Вот газета Анри Жансона. Держись! Нет, и он хвалит. Наверно, из-за тебя, ибо меня он всегда ругал. Ренэ Бизэ, Пьер Сюз, очень хорошо. Пьер Плессис, нет. Фрежавиль – превосходно. Какой успех, дитя мое, какой успех! И «Дэба» тоже? О! Да это полный триумф! В их рецензии не меньше лестного, чем в «Голуа». Тебя сравнивают с Каморго. Дай-ка мне «Ларусс».
Не в силах сдержать свою радость, он поднялся и закурил папиросу.
– Нам дня не хватит, чтобы всем написать благодарственные письма. Дальше «Эклер». Здесь работает Поль Эльзеар. Талант. Ну-ка, отведаем! А? Что? Да это же форменное издевательство! Ах, мерзавец! Ах, свинья!
Он яростно зашагал взад и вперед по комнате. Агарь взяла газету и, чуть побледнев, прочла статью.
О ней говорилось только намеками, впрочем, весьма неприятными. Дю Ганжа же разнесли в пух и прах.
– Скажи, пожалуйста, какая муха его укусила? Все зависть, зависть, другого объяснения нет. Желчный, с голоду дохнущий человек! Разве моя вина, что он недоволен своей судьбой! Что же он говорит: «Во всяком случае, ревю господина дю Ганжа имеет то преимущество, что учит нас ценить ревю «Четырнадцатое июля», которое ставится раз в год и то утром». Идиот! Он воображает, что это остроумно? На первой же генеральной репетиции, если я только встречу его, обеими руками дам ему в грязную морду.
– Ты забываешь, – сказала Агарь, – что у него только одна рука, чтобы защищаться.
– Забываю… Ничего я не забываю! Не я начинал. А инвалиды эти в конце концов сядут нам на голову. Можно подумать, что только они и были на войне. Я тоже кое-что делал.
– Где?
– В автомобилях. Если бы мне не лень было рассказывать, что мне пришлось повидать, вся бы пехота от страха разбежалась. Они в своих кротовых норах пихали себе за щеки то, что мы им привозили. А мы все время по горам да по долам, на дорогах, которые трудно себе представить. Ах! Если бы снова начать… Да, черт с ним! На тот свет он ее не возьмет, твой Эльзеар. Среди всех рецензентов – один только еврей, и именно он ставит нам подножку! Дрянь!
Как видно, нашему дорогому дю Ганжу было очень далеко до воспитанного человека. К тому же нападки Поля Эльзеара на него, быть может, и имели основания.
Однако нужно признать, что, несмотря на ребяческую вспыльчивость, он был добрым малым, с которым легко было ладить.
Те месяцы, что Агарь прожила с ним, она была счастлива, если вообще когда-нибудь могла познать счастье.
Понемногу она получила все: автомобиль, особняк, жемчужное колье.
В тот день, когда она наконец могла любоваться шестьюдесятью розоватыми шариками на белом бархате футляра, мимолетная улыбка озарила ее лицо, но никто никогда не отгадал бы, что вызвало ее: радость или печаль.
Во всяком случае, тщеславие ее, или, скорее, то, что она понимала под этим словом, было удовлетворено.
