Гэри Дженнингс - Путешественник
— Но ведь я же пытался рассказать вам об этом священнике!
— Так вот, как выяснилось, этот священник был тайным любовником госпожи Иларии, но та отвернулась от него, узнав, что она могла стать догарессой, но из-за него не стала. Когда прекрасная дама лишила священника своей любви, он стал раскаиваться в том, что совершил столь гнусное дело, как убийство, которое вдобавок не принесло ему никакой выгоды. Конечно, он мог бы хранить молчание до сих пор и оставить все, как есть, между собой и Богом. Но тут к нему зашел Мордехай Картафило. Похоже, иудей говорил с ним о каких-то бумагах, которые отдали ему в качестве залога. Он даже не показал их, а только упомянул, но этого оказалось достаточно, чтобы угрызения совести священника превратились в раскаяние. Он пошел к своему начальству и во всем чистосердечно признался, получив при этом привилегию раскаявшегося. Теперь он находится под домашним арестом в своей canonica[83] келье. Донна Илария тоже содержится в своем доме как соучастница преступления.
— Что будет дальше?
— Прежде всего следует дождаться, когда новый дож вступит в должность. Лоренцо Тьеполо не хотелось бы, чтобы самое начало его dogato[84] получило печальную известность, так как в это дело вовлечены теперь гораздо более известные персоны, нежели глупый мальчик, который играл в bravo. Благородная дама — вдова убитого, которого хотели избрать следующим дожем, священник из Сан Марко… ну, словом, дожу Тьеполо придется делать все возможное, чтобы замять скандал. Не исключено, что он даже разрешит церковникам допрашивать священника в камере, вместо того чтобы делать это в Quarantia. Полагаю, священник будет выслан в какой-нибудь отдаленный приход на материке. Дож, наверное, прикажет, чтобы донна Илария приняла постриг где-нибудь в захолустном женском монастыре. Подобные случаи уже бывали. Лет сто назад или около того во Франции свершилось преступление, в которое были вовлечены священник и знатная дама.
— А что случится со мной?
— Как только дож наденет белую scufieta, он провозгласит амнистию, и вы будете в числе помилованных. Вам простят поджог, и к тому времени с вас уже снимут обвинения в убийстве. Вы будете освобождены из тюрьмы.
— Освобожден! — выдохнул я.
— Ну, может, вы при этом окажетесь даже чуть более свободным, чем хотели бы.
— Что?
— Я же сказал: дож хочет, чтобы все это гнусное дело было поскорее забыто. Если он просто освободит вас и оставит в Венеции, вы станете живым напоминанием о нем. Вас простят лишь при условии, что вы отправитесь в изгнание. Вы покинете Венецию навсегда.
Несколько последовавших за этим дней я оставался в камере, вспоминая обо всем, что со мной произошло. Было больно думать о том, что придется покинуть Венецию la serenisima, la clarissima — самую спокойную и светлую. Но это было все-таки лучше, чем быть казненным на площади или оставаться в Вулкано. Я даже чувствовал некоторую жалость к священнику, который своим ударом bravo сослужил мне хорошую службу. Будучи викарием в базилике, он, без сомнения, смотрел вперед, надеясь со временем занять в церкви высокое место, на которое он не сможет рассчитывать, находясь в ссылке в глуши. Иларии же выпала теперь еще более жалкая доля, ее красота и таланты больше никогда ей не понадобятся. Хотя, возможно, и нет. Ей удавалось щедро расточать их, когда она была замужней женщиной, может, она будет наслаждаться ими и сделавшись Христовой невестой. В конце концов, у коварной красавицы теперь будет предостаточно возможностей исполнять «монашеские гимны», как она их называла. Несмотря на бесповоротно измененные судьбы, мы трое еще легко отделались.
Все это я понял в тюрьме. И вот наконец наступил день, когда тюремщики открыли дверь камеры, сопроводили меня по коридорам и лестницам, провели через другие двери, отперли самую последнюю и выпустили меня во двор. Мне надо было лишь пройти через Пшеничные ворота на залитую солнцем Рива, выходившую на лагуну. Я стал свободным, подобно бесчисленным чайкам, кружившим над морем. Это было приятное чувство, но я чувствовал бы себя еще лучше, если бы смог, перед тем как выйти, почиститься и надеть свежее платье. Все это время я не мылся и не менял одежду, так что был покрыт рыбьим жиром и пропах миазмами из pissota. Мои кружева порвались, когда я боролся с тюремщиком в ночь неудавшегося побега, а то, что от них осталось, было грязным и мятым. Как раз в это время у меня появились первые признаки отросшей бороды, она была еще не очень заметна, но делала мой облик более неряшливым. Хотелось бы мне в первый раз на моей памяти встретиться с отцом при других обстоятельствах. Они с дядей Маттео дожидались меня на Рива: оба одетые в элегантные одежды, которые, по-видимому, надевали члены Совета на церемонию вступления в должность нового дожа.
— Ты только взгляни на него! — зарокотал дядя. — Arcistupendo-nazzisimo[85] — и это твой сын! Взгляни на тезку нашего брата и нашего святого покровителя! Не от этого ли жалкого и хилого meschin[86] исходит такая вонь?
— Отец? — спросил я боязливо другого мужчину.
— Мой мальчик? — ответил он так же нерешительно, но распахнул мне свои объятия.
Я ожидал увидеть человека, выглядевшего столь же устрашающе, как дядя, поскольку отец мой был старше. Но он оказался лишь бледной тенью своего брата: не таким высоким и здоровенным, да к тому же он обладал мягким голосом. Так же как и дядя, отец носил бородку путешественника, только она была опрятной. Его борода и волосы были не черными, как вороново крыло, а точно такого же русого цвета, как и у меня.
— Мой сын! Мой бедный мальчик-сирота! — сказал отец. Он обнял меня, но тут же отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и встревоженно спросил: — От тебя всегда так пахнет?
— Нет, отец. Я столько времени просидел взаперти…
— Ты забыл, Нико, ведь это же bravo и bonvivan, а также мошенник, которого чуть не казнили между столбов, — перечислял мой дядя. — Герой матрон, несчастных в замужестве, смельчак, таящийся в ночи и владеющий шпагой, освободитель иудеев!
— Ну, — сказал на это отец, потакая мне, — цыпленок и должен расправить свои крылья дальше гнезда. Ладно, пойдемте-ка лучше домой.
Глава 12
Дома все слуги пришли в такое движение и проявили такое рвение, какого я не видел со времени смерти матери. Казалось, они были рады видеть меня снова. Горничная поспешила нагреть воды, как только я попросил ее об этом, a maistro Аттилио, когда я обратился к нему с вежливой просьбой, одолжил мне свою бритву. Я несколько раз вымылся, неумело соскреб пух на своем лице, надел чистую тунику, чулки и присоединился к отцу и дяде в гостиной, где у нас была печь.
