Владимир Балязин - За светом идущий
Мелания жевала пирог, ахала, выспрашивала, поддакивала и наконец, низко поклонившись, тихо выползла из людской.
…В полдень Спигарелли знал, что в доме Адама Киселя поселились двое московитов, одного из которых звали князем Иваном Шуйским.
Спигарелли, тонкий дипломат, лукавый царедворец, образованный гуманист, еще в ранней юности посвятил себя служению Иисусу Христу, вступив в орден истинных сынов веры — иезуитов. По совету многоопытных отцов-наставников он, как и многие другие члены ордена, не стал налево и направо трезвонить о своей принадлежности к священной дружине защитников святой церкви.
Однако, куда бы ни посылал его орден, верные люди извещали Спигарелли о братьях-иезуитах, находящихся рядом и готовых в любую минуту прийти к нему на выручку. В свою очередь иезуиты знали, что королевский секретарь Джан Франческо Спигарелли так же, как и они, является членом великого ордена Иисуса.
Знал об этом и самый высокопоставленный иезуит Польши — брат короля кардинал Ян Казимир.
И как только Спигарелли догадался, что между Оссолинским, Киселем, Шуйским и королем Владиславом протянулась тоненькая, едва заметная ниточка, он немедленно сообщил о своих наблюдениях Яну Казимиру.
Королевский кабинет был сумрачен и пуст. Анкудинов заметил, что даже пан Кисель немного растерялся: по-видимому, он рассчитывал увидеть здесь хоть одного ожидавшего их человека. Так и стояли все они — Кисель, Тимофей и Костя — в неловкой и томительной тишине, пока вдруг прямо из стены не вышел навстречу им худой невысокий мужчина лет пятидесяти с опущенными вниз, но тем не менее все подмечавшими глазами.
— Канцлер князь Оссолинский, — шепнул Кисель Тимофею.
Анкудинов стоял напрягшись, положив руку на эфес сабли.
Канцлер подошел ближе, церемонно склонил голову, широким, округлым жестом пригласил садиться на стулья на диван. Тимофей и Костя переглянулись: ножки у дивана и стульев были столь тонки — сядь, тут же хрустнут как иссохшая хворостинка.
Канцлер сел первым, за ним, откинув саблю в сторону и уперев широко расставленные ноги в блестевший как зеркало, пол, сел Тимофей.
Кисель привычно, без опаски, опустился на резной тонконогий стул. Костя сесть не решился, остался стоять держась рукой за диванную спинку.
— Князь Иван Васильевич Шуйский? — вопросительно произнес Оссолинский и посмотрел Анкудинову прямо в глаза.
«Ого, — подумал Тимофей, увидев глаза канцлера — умен, хитер, многоопытен. Не может этого скрыть хотя бы старался. Оттого и смотрит более всего себе под ноги».
— Так, пан канцлер, — не отводя взгляда, но сильно волнуясь, подтвердил Анкудинов.
— Каким судьбами занеслись вы в Варшаву? — слегка коверкая русский язык, произнес канцлер.
— Гонения недругов моих, боярина Морозова и иных заставили меня и дворянина Конюховского покинуть Московское государство.
— Что делать будете в Речи Посполитой? — спросил канцлер и вдруг, поспешно встав, повернул голову в ту сторону, откуда только что появился сам.
Все невольно обернулись и поднялись. У стены стоял невысокий толстый мужчина в простом камзоле, в черном парике, со шпагой на боку.
— Садитесь, панове, — проговорил толстяк негромко и плавно повел пухлой рукой (с этой минуты пан Кисель стал перетолмачивать все, о чем в кабинете говорилось).
Все продолжали стоять. Тогда толстяк подошел поближе и сел в одно из свободных кресел.
— Продолжайте, панове, — так же тихо проговорил он.
Оссолинский, повернувшись ко вновь вошедшему повторил последний вопрос. Толстяк подпер щеку рукой внимательно глядя на Анкудинова.
«Кто бы это мог быть? — подумал Тимофей. — Канцлер вскочил так резво, как будто перед ним появился сам король. Но разве может король ходить в столь бедном платье? К тому же ни Оссолинский, ни Кисель не поклонились ему поясным поклоном, не встали перед ним на колени. Нет, это кто-то другой, должно быть, ближний боярин, посланный королем для догляда». И Анкудинов, глядя на князя Оссолинского, произнес важно:
— Ищем мы, князь, родительский престол, захваченный у нас неправдою Мишкой Романовым со товарищи.
— А какие у князя Шуйского права на московский престол? — так же тихо проговорил толстяк. И после этого он почему-то показался Тимофею опасным и неприятным.
— О моих правах на стол московский пан канцлер добре ведает, — строго ответил Анкудинов, желая показать, что ни с кем, кроме Оссолинского, он говорить не хочет.
— А и нам бы, пан князь, тоже добре было знать о сем немаловажном деле, — вдруг за спиной у собравшихся проговорил еще кто-то, и собравшиеся в кабинете увидели у двери, ведшей из приемной, высокого моложавого щеголя в лиловом парике, с торчащими вверх тонкими стрелочками усов.
Вошедший, хотя и был роскошно одет, строен и франтоват, чем-то неуловимо напоминал сидящего в кабинете толстяка.
И снова канцлер дернулся, вскочил, как на пружине, и отвесил вошедшему низкий поклон.
«Король, — подумал Тимофей и, встав, низко поклонился щеголю. Однако тут же усомнился в том, правильно ли поступил, ибо неряшливо одетый толстяк не только не поклонился вошедшему, но даже, напротив, раздраженно произнес какую-то длинную фразу на языке, который совсем не понимал Тимофей и который — он видел это — не понимал и почему-то резво вставший со стула Адам Кисель.
Кисель дернул Анкудинова за руку и прошипел:
— Это Ян Казимир — брат короля.
Щеголь ответил толстяку не менее раздраженно, и Анкудинов увидел, как лицо Оссолинского покрылось пятнами и он, вытянув вперед руки, стал быстро и жалобно лепетать на этом же тарабарском языке, поворачиваясь то к одному, то к другому из споривших.
Не понимая, что происходит, но чувствуя, что и он должен встать, Тимоша поднялся. Лишь толстяк в черном парике оставался в кресле.
Что-то сердито пробурчав под нос, толстяк вдруг поднялся и сказал по-русски:
— Спасибо за визит, князь Шуйский. Прощайте. Прощай и ты…
— Пан Конюховский, — подсказал Кисель.
— Пан Конюховский, — с нескрываемым пренебрежением проговорил Владислав и пошевелил толстой короткой рукой, затянутой в черную перчатку.
Тимоша и Костя, неловко пятясь и низко кланяясь, стали отступать к двери. Пан Кисель вопросительно поглядел на короля.
— А ты, Кисель, останься, — произнес Владислав, и в его голосе всем собравшимся послышалась нескрываемая угроза.
Щеголь в лиловом парике, окинув оставшихся в кабинете насмешливым взглядом, произнес, чуть картавя:
— Теперь, когда здесь нет чужих, — и он, прищурившись, недобрыми лукавыми глазами взглянул на пана Киселя, — я покажу вам, панове, нечто прелюбопытное.
