Юрий Корольков - Кио ку мицу! Совершенно секретно — при опасности сжечь!
Знай он о таком приказе, сердце Чана наполнилось бы тревогой и трепетом.
Через год после смерти маршала Чжан Цзо-лина дивизию, в которой служил Чан, перебросили на берег Хейлудзяна, или, как говорили русские, на Амур. Какое-то время солдаты развлекались тем, что обстреливали советские речные пароходы, баржи, плоты, рыбачьи лодки. Офицеры поощряли такие обстрелы, говорили, будто бы русские захватили какую-то китайскую железную дорогу и теперь пришло время вернуть ее обратно. Но солдаты стреляли просто так, от нечего делать, как мальчишки стреляют из рогаток по воробьям. Главное, это было безнаказанно — русские не отвечали на выстрелы. Но зато другие русские, которые тоже расположились на Амуре, вели себя иначе — били старательно, стреляли до тех пор, пока русское суденышко, плоты или какая либо другая цель не исчезали за островами, за поворотом реки.
Но вот однажды солдат подняли по тревоге. Они куда то шли походными колоннами, куда-то их везли в товарных вагонах, потом были бои, отступление, бегство. Бежали до самого Хайлара, где наступавшие русские взяли всех в плен.
В плену было совсем не плохо, совсем не так, как говорили офицеры. Кормили, водили на работу, вечерами рассаживали пленных, как учеников, за длинными деревянными столами, под высокими соснами, и начинались долгие разговоры. Чан многого не понимал, быстро уставал, слушал невнимательно, больше думал, когда поведут на ужин. Но все же кое-что осталось в его памяти… Правда или нет, но русские уверяли, что они прогнали своих тухао. Помещиков выгнали из собственных домов, крестьяне взяли их землю и даже не платят аренды. Чан никак не верил, что это могло быть…
В плену китайские солдаты пробыли несколько месяцев, потом их отпустили домой. Чан решил, что теперь пора возвращаться в Шаньси. Он не забыл маленькой Сун и по-прежнему мечтал работать с ней вместе на рисовом поле, бродить по колено в теплой илистой жиже, сажать нежные шелковистые стебли, а потом наблюдать, как поднимаются они над водой, светло-зеленые, молодые побеги риса…
Чан вернулся домой и не узнал родных мест, памятных с самого раннего детства. Деревня показалась ему незнакомой. На месте, где стояла их фанза, оказался пустырь. Да и сама река Ни-хэ, прозванная так потому, что она и в самом деле была неисправимой, протекала теперь в стороне от деревни. Ни-хэ изменила свое русло и несла мутно-желтую воду там, где когда-то был редкий лес. И крестьяне ушли вслед за своей кормилицей, построили фанзы на ее новых берегах.
Соседи не сразу узнали пришельца — сколько лет прошло с тех пор, как Чан покинул деревню. Сочувствуя солдату, ему сказали, что отец давно умер, а мать погибла минувшим летом, вскоре после большого наводнения — в верховьях прорвало плотину, и река, как море, залила всю округу. Следом за наводнением начался голод…
Старик Чу, отец маленькой Сун, тоже переселился к реке, по-прежнему ловит рыбу. Соседи указали дорогу, и Чан пошел к рыбаку. Старик чинил на берегу джонку, такую же ветхую, как он сам. Заслышав шуршание песка, Чу повернулся и долго всматривался в лицо незнакомца подслеповатыми, слезящимися глазами.
— Ты тоже не узнаешь меня, дядя Чу? — спросил Чан, присаживаясь на песке. — Почему я не вижу маленькой Сун?
Старик еще раз пристально посмотрел на солдата:
— Чан, это ты? Значит, ты ничего не знаешь, если спрашиваешь о моей дочери…
Бросив рядом тощую котомку. Чан слушал рассказ старика.
Минуло двадцать пять лун, как дождевые воды размыли плотину, река вышла из берегов и смыла почти всю деревню, уничтожила урожай. Люди ели траву, как животные. Многие бежали в другие провинции и не вернулись. Может быть, умерли, может быть, поселились на новых местах. Старик решил — не все ли равно, где умирать, и остался. В голодное время в деревню приехал японец, умевший хорошо говорить по-китайски. Он стал нанимать девушек на текстильную фабрику. Желающих было много, но японец отбирал только самых красивых. За маленькую Сун он дал двадцать лян, это несколько мешков риса. Сун была красива, как лилия.
Японец говорил, что через год девушки вернутся обратно, он обещал о них заботиться, как родной отец.
Все считали, что боги послали японца. Но счастье для бедняков оборачивается тяжелым горем. Никто не приехал назад, воротилась только дочь соседа и привезла с собой дурную болезнь. Старик молил небо, чтобы Сун вернулась, хотя бы больной, но боги, видно, не услыхали молитвы.
Дочь соседа рассказывала, что японец увез всех на большом пароходе за море на Тайвань и продал девушек хозяйкам притонов. Может быть, и сейчас Сун живет на Тайване, но не подает о себе вести.
Старик говорил долго, и все мрачнее становилось лицо Чана.
— Вот так и живем, — сказал Чу. — Видно, чем-то мы прогневали небо. Пойдем в землянку, там заночуешь. Скоро с поля вернется сын, остальные все померли…
Старик расспросил, что собирается делать Чан, посоветовал ему сходить к помещику попросить — не отдаст ли он в аренду то поле, которое обрабатывала мать.
— Может, проснется в этом человеке совесть, он немало нажился на нашем голоде.
Через день Чан стоял у ворот тухао, долго ждал, униженно просил и наконец получил разрешение пройти во внутренний двор, где были покои тухао.
Чан миновал трое распахнутых настежь ворот. Обернувшись, он увидел тяжеленные запоры. Когда ворота запирались, внутренний двор превращался в недоступную крепость. Над воротами, напоминавшими своими кровлями маленькие пагоды, лежали деревянные резные драконы и угрожающе скалились на всех, кто проходил мимо. Такие же драконы, только с львиными головами и высеченные из камня, сидели на земле, будто готовые тотчас же броситься на чужого человека.
Чан никогда в жизни не видывал такой роскоши: посреди двора журчал фонтан, и вода мягко падала в бассейн с чудесными длиннохвостыми золотыми рыбками, плавающими в зеленой глубине. Над бассейном свисали причудливые искусственные скалы, поросшие карликовыми деревцами. К скалам тянулся горбатый мостик с резными перилами, покрашенный в ярко-красный цвет.
В глубине двора, под шелковым балдахином, в резном кресле, как на троне, восседал почтенный Тай. Его белые, пухлые руки покоились на расшитых подушках, кончики пальцев исчезали в тонких, длинных, раскинутых веером футлярах-трубках. Маленькие, заплывшие глазки глядели так же настороженно, как глаза деревянных драконов. Предлинные ногти тухао были предметом его особой гордости. Ни у кого в округе не было таких ногтей. Сгибая в суставах пальцы и вывернув ладони, он мог кончиками ногтей доставать свои локти. Это было основное его занятие. Крестьяне на его землях растили рис, тухао отращивал ногти. Причуда помещика не позволяла ему пользоваться руками, его кормили и одевали слуги.
