Роберт Харрис - Очищение
Любой решил бы, что эта часть жизни была абсолютно чужда Цицерону, однако часть его — одна четверть — всегда тянулась к извращениям и из ряда вон выходящим поступкам, тогда как три четверти его выступали в Сенате против аморальности. Наверное, это было свойство характера самого консула: он всегда любил компанию театральных актеров. Ему также нравились мужчины и женщины, которые не были скучны, а никто не мог назвать Клодию скучной.
В любом случае, было видно, что они довольны встречей друг с другом. Когда Клодия, с одним из ее фирменных взглядов, с придыханием спросила, что она может сделать для него в доме своего мужа, он честно ответил ей, что хотел бы увидеть ее брата.
— Аппия или Гая? — спросила она, полагая, что ему нужен один из старших, каждый из которых не уступал другому в упрямстве, амбициозности и отсутствии чувства юмора.
— Ни того, ни другого. Я хочу переговорить с Публием.
— С Публием? Испорченный мальчишка. Он мой любимец.
Она немедленно послала раба, чтобы тот разыскал его в игорном или публичном доме, где в настоящий момент была его берлога. Ожидая его появления, Клодия показывала Цицерону маски предков Целера, которые носили титул консула. Я скромно удалился в тень, поэтому не мог слышать, о чем они говорили в атриуме, но я слышал их смех и понял, что причиной их веселья были застывшие восковые маски поколений Метеллов, которые были знамениты — надо признать — за свою глупость.
Наконец появился Клавдий, который, войдя в дом, поклонился Цицерону низким, но, как мне показалось, издевательским поклоном. Затем нежно поцеловал свою сестру прямо в губы и встал рядом с ней, положив руку ей на талию. Клавдий пробыл в Галлии больше года, но совсем не изменился. Он был красив женской красотой, с густыми светлыми кудрями, свободными одеждами и небрежным, снисходительным взглядом. До сегодняшнего дня я так и не могу решить, были ли они с Клодией любовниками или им просто нравилось шокировать уважаемое общество. Но позже я узнал, что Клавдий вел себя так со всеми тремя своими сестрами, и именно поэтому Лукулл легко поверил слухам об инцесте.
Однако если Цицерон и был шокирован, то он ничем себя не выдал. Виновато улыбнувшись Клодии, он спросил, позволит ли она ему поговорить с ее братом наедине.
— Ну хорошо, хорошо, — ответила она с притворным недовольством. — Но учти, что я очень ревнива. — Сказав это, она долго и призывно пожимала руку консула, прежде чем скрыться в глубине дома.
Цицерон и Клавдий обменялись несколькими любезностями относительно Дальней Галлии, поговорили об опасностях перехода через Альпы, и, наконец, Цицерон спросил:
— Скажи мне, Клавдий, правда ли, что твой командир Мурена собирается избираться консулом?
— Это правда.
— Именно это мне и говорили. Должен признаться, что меня это несколько удивило. Каким образом он, по-твоему, может победить?
— Легко. Существует много способов.
— Правда? Назови хоть один.
— Ну, например, людская благодарность: люди помнят, какие игры он устроил перед тем, как стал претором.
— Прежде чем его выбрали претором? Мальчик, это было три года назад. В политике три года — это вечность. С глаз долой, из сердца вон, как говорят у нас в Риме. Я еще раз спрашиваю, где вы планируете набирать голоса?
— Думаю, многие его поддержат. — Клавдий продолжал улыбаться.
— Почему? Патриции будут голосовать за Силана и Сервия. Популяры — за Силана и Катилину. Кто же будет голосовать за Мурену?
— Дай нам время, консул. Кампания еще не началась.
— Кампания начинается сразу же, как только заканчивается предыдущая. Ты должен был заниматься ею весь год. А кто же сейчас будет заниматься агитацией?
— Я.
— Ты?
Цицерон произнес это с таким презрением, что я невольно моргнул, и даже невероятная самоуверенность Клавдия, казалось, поколебалась.
— У меня есть опыт, — сказал он.
— Какой опыт? Ты даже не член Сената.
— Ну и что, Тартар тебя забери? Зачем ты вообще ко мне пришел, если уверен, что мы проиграем?
— А кто говорит о проигрыше? — Увидев ярость на его лице, Цицерон рассмеялся. — Разве я так сказал? Молодой человек, — продолжил он, положив руку на плечо Клавдию, — я знаю кое-что о том, как выигрываются избирательные кампании, и хочу сказать тебе вот что: у вас есть все шансы для того, чтобы победить, но только в том случае, если ты будешь делать то, что я тебе скажу. И надо просыпаться, пока не стало слишком поздно. Именно поэтому я и хотел увидеть тебя.
Сказав так, он стал прогуливаться с Клавдием по атриуму, рассказывая ему свой план, а я шел за ними и записывал его указания.
VII
Цицерон рассказал о том, что собирается поставить вопрос Лукуллова триумфа на голосование только самым доверенным сенаторам — таким, как его брат Квинт, бывший консул Писул, преторы Помптин и Флакк; таким друзьям, как Галлий, Марцеллин и старший Фругий, и лидерам патрициев Гортензию, Катуллу и Изаурику. Те, в свою очередь, посвятили в план остальных. Сенаторы поклялись хранить тайну в абсолютном секрете, и им было сказано, в какой день они должны были быть на заседании. Они были предупреждены, что не должны покидать заседания, что бы ни случилось, до того момента, пока оно не будет объявлено закрытым. Гибриде Цицерон ничего не сказал.
В назначенный день в Сенате собралось необычное количество сенаторов. Старые члены, которые уже давно не посещали заседаний, прибыли в здание, и я видел, что Цезарь нутром почуял какую-то угрозу. В таких случаях у него была привычка закидывать голову, с шумом втягивать воздух и подозрительно оглядываться (именно так он вел себя в тот день, когда его убили). Но Цицерон все очень искусно организовал. Обсуждался исключительно скучный закон, который ограничивал право сенаторов списывать за счет государства расходы на неофициальные визиты в провинции. Это был пример именно того закона, который позволяет любому идиоту, который пришел в политику, публично высказать свое мнение; Цицерон набрал таких дураков целую скамейку и пообещал, что они смогут говорить без ограничения времени. В тот момент, когда он огласил этот регламент, некоторые из сенаторов встали, чтобы покинуть зал заседаний, а после часа выступления Корнифия — жуткого оратора, даже в свои лучшие годы, — зал быстро опустел. Некоторые из наших сторонников притворились, что тоже уходят, однако они расположились на улице недалеко от Сената. Наконец даже Цезарь потерял терпение и удалился вместе с Катилиной.
Цицерон еще немного подождал, а потом встал и сказал, что он получил новую инициативу, которую хотел бы предложить Сенату. Он дал слово брату Лукулла Марку, а тот, в свою очередь, зачитал письмо великого полководца, в котором тот просил Сенат дать ему триумф перед выборами. Цицерон отметил, что Лукулл достаточно долго ждал своей награды, поэтому он ставит вопрос на голосование. К этому времени скамьи патрициев были опять полны, так как вернулись те, кто находился неподалеку. На скамьях же популяров не было практически никого. Посыльный помчался за Цезарем. В это время все, кто был за триумф Лукулла, окружили его брата, и их пересчитали по головам. Цицерон объявил, что предложение прошло 120 голосами против 16, и официально закрыл заседание. Он вышел из здания, окруженный ликторами, как раз в тот момент, когда перед дверью показались Цезарь и Катилина. Они, по-видимому, поняли, что их обвели вокруг пальца и они проиграли что-то серьезное, но им потребовалась пара часов, чтобы оценить потерю. А пока они только отступили в сторону и позволили консулу пройти. Это был роскошный момент, и за обедом тем вечером Цицерон несколько раз возвращался к нему.
