Михаил Зуев-Ордынец - Последний год
Вслед за русскими несмело вошли в избу Громовая Стрела и Айвика. Индеец, входя, положил на порог копье, лук, томагавк и даже нож. Он слышал, что таков обычай в стойбищах касяков. Затем сел в угол на корточки. Айвика опустилась на пол рядом с братом.
— Знает парень порядок! — засмеялся довольно капитан и сказал индейцу по-атапасски: — Вы верили нашему человеку, Доброй Гагаре, верим и мы вам. Возьми свое оружие, атаутл.
Громовая Стрела обрадованно перенес оружие ближе к себе.
— Ну, ангелуша, давайте поздороваемся чин по чину! — раскинул руки старик. Они крепко обнялись, безжалостно хлопая друг друга по спинам, и трижды крест-накрест расцеловались.
— А теперь надо в редутный журнал запись о вас сделать. Служба прежде всего! — Капитан подошел к стоявшей у окна конторке и вытащил из нее толстую книгу. — Значит так… Октября месяца… числа… прибыл на редут с пушного промысла реестровый компанейский зверовщик Андрей Гагарин в полном здравии и благополучии. — Македон Иванович подумал, почесывая бровь бородкой пера. — А как добычу вашу запишем? Запишем так… Промысла доставлено оным Гагариным две нарты, опись коего будет приложена… Ну, служебная обряда кончена, можно и угощение начать. Чем потчевать прикажете, Андрей Федорович?
— После, после! Сначала баня! — закричал Андрей, стаскивая через голову парку, а за нею и кожаную рубаху. — Больше года не парился, шутка ли? Показывайте, где у вас дрова? Вода, знаю, в ручье.
— Воды я натаскаю И дрова не ваше бы дело. Вы сегодня гость у меня.
— Какой там гость! А компанию нам никто не составит?
— Зверовщики все на тропе, осенняя охота, а зверобойная артель в море. В казарме ни души. Один кручусь.
— А индейцы редутные?
— Ну их! Я индианов теперь без крайней нужды на редут не пускаю.
— Что так?
— А вот так! Жили настежь, теперь другое пошло. После расскажу…
Андрей колол дрова на редутном дворе. После хвороста и валежника походных костров наслаждением было разваливать топором сухие, белые как сахар березовые чурки. Вот теперь он дома! Македон Иванович смерчем крутился по двору, то в баню, то в избу, то в кладовку, таскал воду, гремел в избе самоварной трубой, пилил мерзлую оленину на обед и снова мчался в баню так, что развевались усы. Длинный и тонкий, на длинных жердеобразных ногах, к тому же кривой на левый глаз, он был однако быстр и точен в движениях И отовсюду слышался его громыхающий голос и смех, добрый, от всей души. Чувствовалось, что человек любит жизнь и радуется ей.
— Как вы здесь жили, Македон Иванович? — спросил Андрей пробегавшего мимо капитана. — Что нового у вас?
— А что мне, старому шомполу, делается? Жил-поживал! И дале жил бы. Да вот… — Лицо Македона Ивановича помрачнело. — Да вот приходится флаг спускать.
— Слышал я к об этом от индейцев. И туда об этом слух дошел.
— А теперь не слух, а сущая быль. В избе на книжной полке «Голос» посмотрите. Свеженький, позавчера с компанейского брига получил.
Андрей бросил топор и пошел в избу. Июльский номер петербургского «Голоса» был для Аляски действительно свежим На первой странице бросился в глаза крупный шрифт: «Высочайше ратификованный договор о продаже российских американских владений Северо-Американским Соединенным Штатам». С газетой в руке Андрей опустился на скамью.
Если до сих пор была какая-то надежда, то теперь ни малейшей. Продана! А ведь для многих и многих людей Аляска — подлинная родина. Другой они не знают и знать не хотят! Взять хотя бы Македона Ивановича. За двадцать лет крепкими корнями врос он в эту неласковую землю, полюбил ее горячо и многих научил любить суровый аляскинский край как истинную родину.
Андрею вспомнилась его первая встреча с капитаном пять лет назад, здесь, на Береговом редуте. По-петушиному косясь на Андрея единственным глазом, Македон Иванович спрашивал ехидно и жестко.
— Спать на снегу можете, тюлений жир пить и тухлую рыбу юколу лопать можете? Ах, не приучены! А сыромятные ремни или собственные сапоги жевать, когда харча нет, ни синь пороху, можете? Ах, тоже не можете? Тогда верная смерть через полгода, от силы через год. И хотел бы я знать, за коим лихом посылают к нам таких вот… гусаров?
Капитан тогда не знал еще, что Андрей действительно гусар, а попал в точку Андрей вспылил:
— А гусар взял да и прискакал! Никто меня не посылал! Сам прискакал!
— А зачем? Думаете, небось, что Аляска для всех раскрытый сундук со всяким добром? Что песцов здесь, как в России зайцев, бьют, а бобра не труднее дворняжки поймать? Что умей только водку хлестать да туземцев по морде бить, как квартальный, и будешь богат сверх меры? Нет, господин гусар! Здесь люди работают, как черти, а умирают, как герои! Способны на это?..
Работать, как дьявол, Андрей оказался способен. Чувствовал, что и умереть он способен, если не как герой, то уж и не как трусливая душонка. И научил его этому, и не одного его, Македон Иванович. Много доброй силы было в этом чудаковатом человеке, неуемном горлане и упрямце. Любил он смелых и неленивых людей, любил трудную, опасную работу, любил всякую кутерьму, потасовки, чтобы крепко бить того, кто этого заслужил, но и сам не прятался от ударов, принимая их грудью. Поэтому и не сделал он для себя жизни спокойной и благоденственной.
— Сочинители наши ужасно много насочиняли про доблестных офицеров, кои за храбрость в боях, за благородство души и за беспорочную службу щедро были награждены богом, государем и любезным нашим начальством, — рассказывал однажды Македон Иванович Андрею. — Может, и были такие примеры, не спорю А меня вот возьмите. Отец мой тоже из оберов [40], тоже армеец, пехтура, с дула заряжающаяся. Не было у него ни родового, ни наследственного, ни благоприобретенного. Как говорится, — ни кола, ни двора, ни тычинки! И я на походе родился, на походе рос, на походах учился, на походе меня отец и в полк записал. Получил и я эполеты. Служил со рвением и усердием, но на глаза начальству не лез. И вижу я, что на бога да на начальство надейся, а сам не плошай. Не было мне движения по службе, и подал я рапорт о переводе меня на линию, на Кавказ. Там будто бы ордена прямо на кустах висят, а чины направо и налево раздают, как свечки на панихиде…
На Кавказе Македон Иванович вошел во вкус «малой» партизанской войны и показал чудеса храбрости. Участвовал в набегах и засадах, брал завалы, выбивал горцев из аулов. В одной из рукопашных схваток чеченцы выкололи ему кинжалом левый глаз. Но Македона Ивановича это мало опечалило: «И светлейший Кутузов кривой был, — сказал он, посмеиваясь. — А бритолобым спасибо, теперь и прищуриваться не надо. Вскидывай ружье да пали!.. » И кривой отличался он в боях, но начал убеждаться, что все его геройство ни к чему, что ждет его только шашка или пуля чеченская, или кавказская гнилая лихорадка. А чины да ордена не в боях, а в штабах добываются, и нужна для этого не храбрость, а спина без костей. За все свои геройские дела он был повышен всего на один чин, до штабс-капитана дослужился, и дали ему захудалый орденок, Станислава. Среди офицеров орден этот назывался «На и отвяжись!» И без того был у Македона Ивановича беспокойный, ершистый характер, вспыхивал он, как порох, и прежде говорил, потом думал, а несправедливость любезного попечительного начальства окончательно его распалила, и сделал он вгорячах оплошку.
