Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира - Си Ди Си Рив
Смутное эхо? В сущности, это результат процессов, о которых пишет Гиллиган: «Маленькие мальчики <…> более эмоциональны, чем девочки; они с большей готовностью демонстрируют восторг и раздражение, чаще плачут. Однако посредством систематических порицаний и запретов мальчиков приучают скрывать страдания и радость, и к шести годам они становятся гораздо более замкнутыми, чем их эмоционально более уверенные в себе сестры» [221]. В итоге развивается так называемая скрытая депрессия, описанная Терренсом Реалом: аутоиммунное заболевание, расщепляющее идентичность мужчины на мужественную половину, которая кажется ему уверенной в себе и самостоятельной, и немужественную, склонную к нежности и сочувствию, в которых он чувствует угрозу [222]. Плач этой нежной и сострадательной половины – вот что смутно слышал Герберт, читая Спиллейна.
Расщепленное «я» воспринимает сексуальное желание как угрозу мужскому самообладанию и самоуважению. Оно имеет дело «не с биологическими агентами, а с психологическим оружием, специально подобранным для этого случая: отвращением, насмешками, презрением и ненавистью» [223]. В результате мужское «я» делает шаг к порнографии. Оно проецирует непризнаваемые немужественные реалии мужского опыта на женщин: «Каноническая женщина-жертва – испуганная и сексуально возбужденная – воплощает мужской опыт. Это зеркало, отражающее мужские проблемы обратно в мужские глаза так, как если бы эти проблемы принадлежали женщине. Порнография лишает женщин женских качеств и заменяет мужскими, которые сами мужчины не признают своими собственными» [224]. Стоит мужчине спроецировать ненавистные мужские качества на женщину, она оказывается мишенью насилия, ранее направленного мужчиной вовнутрь.
Герберт мало говорит мало о качествах, которых женщины лишаются. Подразумевается, что они совершенно не похожи на мужские, которыми подменяет их порнография. Таким образом, гербертовские и гиллигановские женщины обречены состоять из конфет и пирожных до тех пор, пока не придут мужчины со своими колючками и лягушками [225]. Но Герберт говорит не совсем об этом:
«Феминное» в сознании мужчины подобно характерно мужской мелодии, которую он не может уловить и напевать себе, не сбиваясь. Чтобы он наслаждался этой мелодией, ее должны петь для него женщины, и его удовольствие будет включать удовлетворение от мысли, что это их мелодия, а не его. Возможно, «маскулинное» играет схожую роль в жизни женщин, предоставляя голос качествам, которые они отрицают в себе из-за социализации. Таинственные процессы, посредством которых индивидуальности сплетаются воедино во взаимных проекциях, не всегда губительны: мужчины и женщины находят друг в друге основы своей идентичности [226].
Вывод кажется правильным. Но Герберт не имеет права его делать. Ибо если «маскулинное» таково, каким он его изображает, что же тогда могут получить женщины, вплетая его в основы своей личности, помимо упомянутого аутоиммунного заболевания?
Он придерживается более последовательной позиции, когда утверждает, что мы должны «отречься от маскулинности, которая обрекает нас на чары порнографии и делает неспособными к эгалитарной близости с женщинами», поскольку это отречение, по-видимому, должно иметь место также среди инфицированных женщин [227]. Однако даже это странная рекомендация с его стороны. Ведь, по его собственному признанию, порнография раскрыла ему нечто важное о нем самом: «Мой вклад в сценарий порнографического насилия выражал тоску по самопознанию. Я неосознанно хотел вернуть себе те чувства, которые испытывала возбужденная и испуганная женщина, влекомый обещанием, хоть и смутным, большего знакомства с самим собой» [228]. Но если порнография дала это Герберту, кому-то другому она даст самопознание иного рода.
Обратимся к Салли Тисдейл:
Как-то вечером я смотрела фильм «Образы желания». Сквозь прутья решетки видна голая женщина с завязанными глазами, ее лодыжки и запястья привязаны к стулу, лицо ничего не выражает. Раздается стук, ее медленно обходят двое мужчин: блондин нордической внешности и смуглый араб, одетые в темную кожаную униформу и поигрывающие полицейскими дубинками. Обстановка, последующие действия, постоянное невыразительное молчание женщины, мягкие, соблазнительные команды мужчин – мне нравится эта фантазия. Но кое-что мне не нравится, и потребовалось время, чтобы определить, что именно: униформа и то, как они ударяют дубинками по своим рукам. Для кого-то еще это самый кайф, но для меня наоборот, и «почем» – ровно то, что меня интересует. <…> Порнография – это история, которую мы рассказываем о себе, и, возможно, единственный (или самый откровенный) способ поведать некоторые секреты [229].
Порнография, как и любая другая история, не ограничивается тем, чтобы преподать нам один-единственный урок. Вещи, которые нас возбуждают (или вызывают отвращение), могут раскрыть нечто крайне конкретное и особенное о том, кем мы являемся с эротической точки зрения.
Когда женщины наслаждаются эгалитарной близостью, о которой говорит Герберт, большую часть удовольствия им приносит возможность исследовать свои сексуальные желания индивидуальным способом. Молчаливое предположение Герберта, что среди этих способов нет насильственно-порнографических, является не более чем данью уважения, которую (воображаемый) порок отдает (воображаемой) добродетели. В выдающемся исследовании порнографических фильмов Hard Core Линда Уильямс справедливо отвергает эту дань как еще один симптом мужского доминирования:
Исследуя с феминистской точки зрения порнографические дискурсы и сексуальную политику работ, обычно считающихся враждебными по отношению к женщинам, я начала замечать, что чем больше появляется дискурсов сексуальности, тем больше иерархий, управляющих такими оппозициями, как мужчина/женщина, садист/мазохист, актив/пассив и субъект/объект, имеет тенденцию разрушаться. Покуда сексуальное удовольствие рассматривается как обладающее правильной функцией и целью – будь то репродукция, любовь, контроль над другим или даже оргазм, рассматриваемый как кульминационное высвобождение на пути к цели, – оно пребывает в рамках относительно узкой маскулинной экономики производства. Но когда сексуальное удовольствие начинает культивировать (уже присущие ему) перверсивные качества; когда оно избавляется от строго биологических и социальных функций и становится самоцелью; когда перестает связывать удовлетворение с высвобождением, разрядкой или извержением; когда желающий субъект пользуется то одним объектом, то другим, не вкладывая ни в один абсолютной ценности; наконец, когда этот субъект видит в объекте скорее меновую стоимость в бесконечной игре замещения, чем потребительную стоимость владения, – тогда мы оказываемся в той области, которая теперь должна быть
