Анна Антоновская - Ходи невредимым!
Едва успели «барсы» опустить горсть монет в лукошко, как им прямо в уши загундосили калики перехожие: бродячие слепцы, певцы Лазаря и Алексея-человека божия:
Как во го-o-po-де во Иеру-са-а-л-и-и-меГо-о-сподь бо-ог на змия раз-гне-е-ва-а-лся-а…
Откуда-то вынырнул лоточник, заломил шапку набекрень и завертел перед щедрыми чужеземцами сахарных лебедей:
– Подкидывай деньгу в печь! Топи жарче!
Толмач вскинул руку, и вмиг, словно из-под земли, вырос караульный стрелец и дал лоточнику по загривку.
На грудастом коне врезался в толпу дьяк Холопьего приказа, зашикал на весь крестец, забасил:
– Кабальная девка Феколка, приноси богу покаяние, а государю вину свою! Эй, православные, учиняю розыск! А снесла сия девка от Панова Буяна, человека князя Ивана Васильевича Голицына, шапку золотную женскую, цена шапке пять рублев, да крест золотой, да перстень золот с яхонтиком, да телогрею женскую белью под дорогами под желтыми, нашивка – пуговки серебряны золочены, цена десять рублев. А приметы ee: плосколика, нос вздернут, глаза красно-серы, волосом брови русы, на правой щеке знамечко черненько, ростом средняя. На ней шуба баранья одевальная да шапка желтая киндяшная на зайцах…
И откуда-то из толпы взлетел крик:
– От поклепа погибнуть вам, вороны! Взял меня Буян к себе во двор сильно!
Дьяк встрепенулся:
– Лови, ярыги! Держи!
Метнулась толпа. И сразу отступила.
Толкаясь и горланя, знакомый всем озорник Меркушка улюлюкал:
– Держись, народ! Не то будет недород! К кому шишка прискачет, а кто от шиша заплачет!
Нещадно ругаясь, ярыги кидались во все стороны, но девка бесследно сгинула.
А озорник в разорванных серых сермяжных штанах, в овчинной шапке с лазоревым верхом, торчащей на рыжей копне волос, в бараньем поношенном кафтанишке, накинутом на одно плечо, с медным крестом на мускулистой шее, грозил, что не будет он Меркушкой, коли не влепит кобелю Петлину, поклепщику, из-за которого он, Меркушка, волочась по Москве третий год, сам с волокиты вконец погиб.
– Быть тебе в Сибири! – выкрикнул лоточник.
– За доброе слово жалую жеребцом каурым! – загоготал Меркушка и двинул лоточника каблуком. – Вдругорядь не попадайся!
Вприпрыжку подкатился Меркушка к старице, обивающей лбом порог покосившейся церквушки, заскоморошничал:
Идет старицаВ баню париться.Мокнет, чучело,Очи вспучила.В шелк оденется,Раскобенится,Кликнет бороваЗлого норова.Подожмет купца,Поднесет винца.Полно, старица,На сук зариться!
Старица, отплевываясь, неистово крестилась. Но Меркушка внезапно увидел проезжающего архиерея, вложил три пальца в рот, засвистел, заорал:
– Ишь, в карету сел, растопырился, что пузырь в воде! Выставил рожу на площади, чтобы черницы любили!
Архиерей побагровел, забасил во всю мочь:
– Воистину окаянный! Эй, ярыги! Объезжие! Стрельцы!
– Сидеть холопу в железах, – сказал толмач «барсам», с удовольствием наблюдавшим за парнем.
Вдруг кровавым отсветом, точно палашом, полоснуло по улочке. На другой стороне из чердака боярского терема вырвалось пламя.
Забили набатные колокола. Кто-то тащил кадки с водой, рогатины, водоливные трубы. Набежала ватага дворовых, принялись топорами рубить дубовые двери. Огонь рос, едкий дым кружил, взлетал буро-черными клубами, словно выдувал их кто-то озлобленно из-под низу. Меркушка паясничал, орал тушащим мужикам:
– Белого голубя кидай в жар, погаснет!
Улочка ходуном ходила.
Неожиданно из верхнего перехода, уже охваченного огнем, вырвался женский душераздирающий вопль. Толпа замерла, потом загудела. Там в дыму кто-то метался, простирая с мольбой руки.
Рухнуло бревно, разлетелся сноп искр, обдало горелью. Два челядинца кинулись было в терем на помощь погибающей и тотчас отскочили, протирая овчинными рукавами заслезившиеся глаза. Ужас охватил сгрудившихся людей. Кто-то истошным голосом воскликнул:
– Ой, ратуйте, живьем горит!
Тут Меркушка сбросил бараний кафтан, рванулся в дым и провалился в нем.
Из водоливных труб хлестала вода, шипели головешки, нависали обугленные бревна на одном выступе, а на другом вспыхивали огненные маки. Толпа, как зачарованная, глядела в дымный провал, куда исчез Меркушка.
– О-о-ох! – разнеслось над Варварским крестцом.
Со скрежетом кренилась пылающая крыша.
И вдруг из ворот, в дымящейся шапке на обгоревших волосах, выскочил Меркушка, неся на вытянутых руках боярышню. Голубые глаза ее были полуприкрыты густыми черными ресницами, вздрагивали пунцовые губы, полоса сажи еще резче оттеняла снежную белизну руки, неровно вздымалась девичья грудь, и из-под съехавшего набок жемчужного венца ниспадали, словно золотые жгуты, тугие косы.
«Вот где Русия!» – подумал Дато, любуясь боярышней и Меркушкой.
Мамки, кумушки подхватили боярышню. Радостные возгласы смешались с криками одобрения. Хватились Меркушки, а он уже исчез, растворился в толпе.
«Барсы», изо всех сил работая локтями, старались не потерять из виду дымящуюся шапку с лазоревым верхом, а за ними, тяжело отдуваясь, быстро шагал толмач.
Почувствовав на своем плече руку, Меркушка резко обернулся, но, увидев мягко улыбающегося чужеземца, расплылся в улыбке.
С помощью толмача Дато растолковал Меркушке, что погибнуть никогда не поздно, а лучше молодцу на коне жизнь отстаивать, с шашкой в руке, и предложил не позже как сегодня вечером прийти на Греческое подворье и осушить чашу вина за начало дружбы.
Широко улыбнулся Меркушка, тряхнул головой, буркнул: «Ладно, приду» – и пошел вразвалку, без единственного кафтана, который беспечно бросил возле пожарища.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Через амбразуру Квадратной башни просматривалось далекое предгорье. Серый ветер гулял там, вздымая пыль на каменистой дороге. Казалось, что скачут всадники, размахивая косматыми папахами. Но ветер отскакивал в сторону, укладывалась пыль, и дорога вновь становилась пустынной.
Обдумывая переустройство азнаурской конницы в том случае, если прибудут из Русии малые пушки, Георгий задержал шаги около амбразуры, взял из одного колчана стрелу и вложил в другой. Так он вел счет времени с того дня, когда Дато и Гиви, приторочив к седлам скатанные бурки, выехали на Старогорийскую дорогу, чтобы присоединиться к посольскому выезду царя Теймураза.
Счет был велик. Уже намечены линии новых укреплений вокруг Носте, на площадках которых будут поставлены крепостные пушки с московским клеймом.
Обсуждая с самим собой грядущие дела, Саакадзе неизменно возвращался к дням пира в честь Русудан.
