Юрий Винничук - Танго смерти
Сначала мама пристроила меня в лавку пана Жабского, который торговал колониальными товарами, там на вывеске так и было написано «Колониальные товары», а в витрине сидел шоколадный мавр, и вокруг него лежали коробки с чаем, кофе, какао, корицей, гвоздикой и всевозможными заморскими специями, а между ними красовались вырезанные из дерева и раскрашенные бананы, ананасы, папайи, кокосы и прочие фиги с маком. На полках за спиной у мавра красовались экзотические напитки: ликеры гданьской фабрики «Marachino di Zara», «Girolamo Luxardo», «Guille Goldwasser», «Persico», «Curasao», «Grand Chartreuse», мандариновый ликер аббатства Фекам во Франции, голландский ликер «Wymand Focking», а еще – какао Бендсдорпа из Амстердама, цикориевые кофейные напитки в пестрых металлических коробках «Франка», «Росманита», «Инжирный султанский» и «Инжирный королевский». Детвора, возвращаясь из школы, всегда толпилась у этой витрины и с нетерпением ждала, когда мавр им подмигнет, или улыбнется, или хотя бы пальцем поманит, а потом детишки приводили в магазин своих родителей и покупали халву, шербет, козинаки, финики, изюм. Не знаю, догадались ли вы уже, что этим шоколадным мавром был я, ведь что-что, а так вот сидеть без дела я любил больше всего. Сидеть мне нужно было утром, когда дети шли в школу, и после полудня, когда они возвращались, а еще в воскресенье, когда люди шли из церкви, растирая на языке сладкий вкус греко-католического или пресный католического причастия.
Хуже всего было, когда к витрине подходили мои приятели и корчили смешные рожицы, чтобы вывести меня из равновесия: Йоська оттопыривал языком нижнюю губу и со своими лопоухими ушами был похож на обезьяну, Вольф засовывал большие пальцы обеих рук в рот, растягивая его как можно шире, а указательными оттягивал веки вниз, Ясь прижимал свою физиономию к витрине и демонстрировал свой расплющенный нос. Я терпел, отводя взгляд в сторону, и думал о высоком. Продержался я на этой работе месяц, потому что когда какой-то озорник влез на витрину и пытался откусить мне ухо, думая, что оно шоколадное, я взорвался праведным гневом и высыпал ему на голову целый мешочек какао. Пан Жабский не смирился с таким безобразием и поручил мне другое дело – лепить наклейки на всякие пачечки с продуктами, а мое место занял другой мавр. Я не знаю, почему лавочник решил, что за час я должен налепить не менее сотни наклеек, сразу видно было, что он лишен творческого подхода, тогда как я имел философское видение этой задачи. Каждую наклейку я не просто смазывал клеем, но еще и вкладывал в нее душу, процесс вложения души продолжался не менее четверти часа, поэтому за час я мог приклеить не более четырех наклеек, да и то я считал, что такая спешка только вредит эстетической направленности дела, и будь моя воля, я бы в час налепливал не более одной наклейки, зато такая коробочка излучала бы всю любовь моего сердца и тепло моей души, но пан Жабский был другого мнения, поэтому он попросил мою маму забрать меня от него, точнее «от греха подальше», намекая, очевидно, на тихое желание убить меня, порезать на кусочки и продать в виде сушеных фиников.
«Размышления и фантазии»: «Никогда не покупайте сушеных фиников у пана Жабского – это могут быть части растерзанных тел его бывших работников».
Не вышел из меня и продавец мороженого, хоть я и очень старался, потому что в первый же день, когда я выехал в город с тележкой, в которой между кусков льда, присыпанных опилками, было ведерко с мороженым, меня тут же обступили мои приятели, и не только Вольф, Яська и Иосиф, а еще с десяток подростков нашей парафии, и стали помогать толкать тележку, хоть это было совершенно излишне, потому что тележка и так катилась себе, подпрыгивая на мостовой, но они не отставали, а потом стали требовать, чтобы я угостил их мороженым: «Мы что – зря толкали?» Я пытался объяснить, что не нуждался в их помощи, но они меня и слушать не хотели, подняли крышку, и каждый наложил себе в бумажные стаканчики мороженого сколько хотел, а потом они ели это мороженое маленькими деревянными лопатками, а после первой порции им захотелось еще и вторую и третью, а я даже и не сопротивлялся, помня заповедь «сгорел сарай – гори и хата», после этого торговать уже не было смысла, и я притащил тележку, которую мне уже никто не помогал катить, к пану Цапу, тот очень удивился, что нет никакой выручки, но я не мог рассказать правду и поэтому объяснил, что на меня напали бандиты, приставили пистолет и забрали мороженое. Он долго смотрел на меня круглыми от удивления глазами, а потом сказал, что никогда ничего подобного не слышал, и переспросил:
– Приставили пистолет?
– Вот сюда – ко лбу, – ткнул я пальцем.
– Хорошо, но как они могли в руках перенести столько мороженого?
– У них было с собой ведро.
– А деньги не забрали?
– Какие деньги? Я ж ничего не успел выручить.
Он заглянул – там, на дне, белело немного мороженого.
– И это все, что осталось? – спросил он таким тоном, будто я предлагал ему доесть за мной миску вареников.
– Да, и то только благодаря моему мужеству, ведь я набросился на них, как лев, – гордо сказал я. – На самом деле я чуть не погиб, меня могли убить.
Пан Цап взял меня под руку, вывел на улицу и указал рукой куда-то вдаль:
– Иди, парень, и не возвращайся. А вернешься – убью. Или ты что-то имеешь против?
Я, улыбаясь, посмотрел на его правый ботинок, потом перевел взгляд на носок, видневшийся из-под штанины, потом на протертое колено, поднимаясь выше и выше, по пути как бы пересчитывая все пуговицы на его жилете, и, добравшись до носа, увидел на его кончике красный прыщик. Мой взгляд остановился на прыщике, и я сказал ему: «Нет».
Если кто-то думает, что я очень переживал, то он ошибается, я снова получил возможность сидеть над своей тетрадкой, хотя и ненадолго, потому что дело взяла в свои руки бабушка и повела меня к пану Иржи Кнофлику, который имел похоронную контору на Лычакове и вдохновенно спроваживал своих клиентов в лучшие миры, а называлась она вычурно «Харон» и конкурировала с соответствующим заведением пана Антония Курковского под названием «Конкордия», хотя конкурировать с Курковским было невероятно трудно, ведь у него было несколько великолепных застекленных катафалков с четырьмя фонарями, а на катафалке, предназначенном для офицеров, возвышалась фигура рыцаря в латах и шлеме с опущенным забралом и черными перьями, катафалки для девушек и детей были в белом, голубом и желтом тонах и запряжены белыми лошадьми со страусиными перьями, но это было еще не все, потому что пан Курковский содержал еще и целую армию плакальщиц и плакальщиков, которые были одеты попеременно то в костюмы испанских грандов, то в мундиры венгерских гайдуков, а во главе траурной процессии шел церемониймейстер в наполеоновской шляпе, каждый свой шаг отмечая взмахом маршальского жезла, по обе стороны катафалка шла его челядь, по четыре человека с каждой стороны, с мрачными каменными лицами, с зажженными фонарями в руках. Сам пан Курковский выглядел довольно жизнерадостно, его розовое лицо, украшенное тоненькими усиками, напоминало пасхального поросенка, при формировании траурной процессии он всегда лишь присматривал со стороны своим зорким оком, чтобы все проходило согласно установленным предписаниям. А когда траурная процессия выдвигалась в направлении кладбища, такое величественное театрализованное зрелище уже никто не мог прозевать, и процессия обрастала случайными прохожими и разрасталась, как снежный ком.
