Мика Валтари - Золотое кольцо всадника

Нерон находился в превосходном расположении духа. Он только что насладился роскошным обедом и вином вместе со своими приближенными и теперь возлежал в ванне с холодной водой, чтобы взбодриться и быть в состоянии продолжать трапезу до самого вечера — изредка он себе такое позволял. Император полагал, что провел отличный отвлекающий маневр, заставляя весь Рим говорить о преступниках-христианах. За этими бурными обсуждениями и спорами люди наверняка позабудут о тех злых сплетнях, что ходили про него, Нерона.

Его ничуть не волновало, что арестованных оказалось так много, ибо он считал весь нищий сброд, поклонявшийся Христу, болезненным наростом на здоровом теле Рима, для борьбы с которым необходим нож лекаря.

— Сейчас главное — подыскать наказание, соответствующее ужасу их преступления, — заявил цезарь. — Чем суровее оно будет, тем скорее римляне уверятся в вине христиан. Кстати, у нас появится повод показать народу кое-что новенькое — ведь подобных театральных представлений ему еще видеть не доводилось. Правда, деревянным амфитеатром воспользоваться нельзя, ибо в его подвалах живут погорельцы, а само здание погибло в огне, однако мой Ватикансткий цирк, к счастью, цел и невредим. Конечно, он тесноват, но пиршество для народа можно устроить и в садах у подножия Яникула…

Я пока не знал, что именно задумал Нерон, но все же заметил ему, что для начала было бы неплохо провести разбирательство и устроить публичный суд. А вдруг, исходя из имеющихся доказательств, в поджоге обвинят лишь немногих?

— Суд? Публичный? К чему это? — спросил Нерон. — Христиане — преступники и беглые рабы. Они не являются гражданами Рима. Нет нужды собирать коллегию из ста членов, чтобы судить таких людей. Хватит с них и указа префекта.

Тигеллин объяснил, что среди арестованных есть и римские граждане — и довольно много. Причем, это люди, против которых трудно будет вообще выдвинуть какое-либо обвинение — разве что осудить их за то, что они признали себя христианами. Кроме всего прочего, добавил префект, нельзя долго держать на площади пять тысяч человек.

Некоторые из арестантов — люди весьма состоятельные, и даже если обычный суд признает их виновными, у них наверняка достанет денег, чтобы обратиться с ходатайством о пересмотре дела к самому императору. Таким образом, цезарю предстоит решить заранее, является ли преступлением сам факт признания Иисуса из Назарета богом.

— Пять тысяч, говоришь? — сказал Нерон задумчиво. — Много. В самом деле — много. Раньше никто из императоров не привлекал к участию в триумфах или представлениях столько народу. Что ж, значит, я буду первым. Но спектакль мы устроим один-единственный. Нельзя же позволить людям развлекаться несколько дней кряду. Стройка не ждет. Слушай, Тигеллин, ты сумеешь нынче доставить их всех в мой цирк на другом конце города? Тогда римляне как бы поучаствуют в репетиции будущего спектакля и заодно дадут волю своему гневу А они гневаются на христиан-поджигателей, я это знаю наверняка, так что если нескольких преступников толпа разорвет по дороге на куски, я тебя упрекать не стану. Последи только, чтобы не было слишком уж больших беспорядков.

Я понял, что Нерон погрузился в мир своих фантазий, и говорить с ним о реальности — бесполезно. Но все же я не сдержался и спросил его:

— Разве ты не видишь, что творится? Послушай, большинство арестованных — люди известные и уважаемые. Среди них есть много девушек и юношей, которых нельзя заподозрить ни в каком преступлении. Узники — граждане Рима и носят тоги. Или ты не возражаешь против оскорбления римской тоги?

Лицо Нерона помрачнело, он внимательно поглядел на меня, и бычья шея и жирные щеки его вдруг словно окаменели, а в глазах появилось жестокое выражение.

— По-моему, ты считаешь, что я не разбираюсь в происходящих событиях, Минуций Манилиан, — сказал он, полностью назвав мое имя в знак недовольства мною. И вдруг громко рассмеялся осенившей его новой мысли.

— Тигеллин может провести их по Риму обнаженными, — предложил император. — Это развеселит зевак, и никто не узнает, сколь известны и уважаемы члены христианской секты.

А затем Нерон замотал головой:

— Они виновны, безусловно, виновны, и я не советую тебе спорить со мной, Минуций. Мой собственный опыт научил меня сомневаться в тех, кто скрывает свою злобную натуру под маской внешней набожности и добродетели. Я отлично осведомлен о религии христиан и уверенно заявляю: самое строгое наказание будет недостаточным для этих дурных людей. Хочешь, я просвещу тебя?

Он вопросительно огляделся по сторонам.

Я знал, что ничто на свете не остановит его и Нерон в любом случае будет говорить, потому молча кивнул. Остальные же наперебой просили его продолжать.

— Христианские суеверия, — начал он уверенно, — возникли на Востоке, и оттого они ужасны и отвратительны. Христиане в большинстве своем опасные колдуны, угрожающие в один несчастный день поджечь весь мир. Они узнают друг друга по тайным знакам, а по вечерам собираются за закрытыми дверями есть человечину и пить кровь. Для этого ими приносятся в жертву дети, которые находятся на их попечении. Закончив же свою страшную трапезу, они принимаются развратничать и совокупляются не только с себе подобными, но даже и с животными, например, с овцами, о чем мне много раз доводилось слышать. И даже предпочитают это любовным утехам с женщинами.

Нерон победоносно посмотрел на нас, и лицо Тигеллина помрачнело. Префект был явно расстроен тем, что император вынес обвинительный приговор христианам, не выслушав его подробного доклада, и, не выдержав, произнес заносчиво:

— Ты не можешь судить их за прелюбодеяние, ибо и мне, и тебе известны многие люди, которые тоже любят, собравшись вместе, запереть двери и заняться развратом.

— Ну, Тигеллин, — расхохотавшись, ответил император, — это совсем другое дело. Ведь те, о ком ты говоришь, просто веселятся и развлекаются. Впрочем, лучше не рассказывай об этом Поппее — она вовсе не настолько терпима, как может показаться со стороны. Христиане же напускают на себя таинственность, стараются, чтобы об их сборищах никто не знал, и славят своего бога в надежде добиться преимущества над другими людьми. Они уверены, что им все позволено, и сулят, оказавшись у власти, устроить добропорядочным римлянам судный день. Если бы это их обещание не было столь смешно и наивно, я бы мог счесть его политически опасным.

Мы, однако, не присоединились к деланному императорскому смеху.

— Подвалы под Ватиканским цирком слишком малы для пяти тысяч человек, — заявил Тигеллин. — Я тоже считаю, что суд должен быть публичным, а тех, кто открыто отречется от приверженности Христу, следует отпустить еще до начала процесса. Их имен не стоит предавать огласке.