Андрей Семенов - Другая сторона
Фон Гетц из проема двери в последний раз посмотрел на провожающих. Увидит ли он их еще когда-нибудь? Бортмеханик довольно бесцеремонно оттер его внутрь, поднял трап и захлопнул дверь. Самолет в утренней сизой дымке взревел моторами и стал выруливать на старт.
Сидя на лавке между шпангоутами транспортного «Ю-52», фон Гетц все три часа полета до Таллина терзал себя мыслями о том, как на таллиннском аэродроме выявится подлог, а если не на аэродроме, то уж в комендатуре, где работают опытные офицеры-тыловики, его наверняка разоблачат и немедленно арестуют. Его просто не могут не арестовать — какой он обер-лейтенант? Его все люфтваффе знает!
Даже страшная болтанка над Балтикой, когда трехмоторный «юнкере» кидало то вверх, то вниз, не могла развеять ужас фон Гетца и отвлечь его от ожидания неминуемой и страшной развязки той авантюры, которую выдумал Валленштейн. Выдумка с переодеванием больше не казалась ему остроумным выходом из того тупика, в который его поставили СД и абвер. Наоборот, теперь он с ясностью понимал, что это был глупая, безнадежно глупая затея, которая могла родиться только в мозгах, взбудораженных изрядной порцией алкоголя. Он сидел на лавке, пригнув голову к коленям и обхватив ее обеими руками, будто ожидая, что немногочисленные попутчики начнут его разоблачать прямо сейчас и выведут его на чистую воду, что они прямо в самолете узнают в нем беглого изменника Родины и по прилету в Таллин немедленно передадут его в руки гестапо.
Однако все его страхи оказались напрасными.
На аэродроме в Таллине на него никто не обратил внимания. Его попутчики, сойдя с трапа, быстро покинули аэродром, торопясь каждый по своим делам.
Он некоторое время покрутился возле самолета, а потом уточнил у бортмеханика:
— Это Таллин?
— Таллин, Таллин, — подтвердил бортмеханик. — Город в той стороне. Через двадцать минут туда пойдет наш автобус. Он как раз проедет мимо комендатуры. Торопитесь занять место, господин обер-лейтенант.
Это «обер-лейтенант» больно резануло слух Конрада. По своему подлинному званию он был подполковником, что приравнивалось к армейскому подполковнику. Он уже успел привыкнуть к тому, что он — старший офицер люфтваффе, и был им не только по званию, но и по внутреннему самоощущению. Он привык, что к нему почтительно относятся не только сослуживцы по эскадрилье, но и незнакомые военнослужащие.
Через несколько минут ему пришлось проглотить еще одну горькую пилюлю.
— Почему не приветствуете? — остановил его неподалеку от комендатуры пехотный капитан с медной бляхой на цепочке, перекинутой через шею.
Возле него маячили два автоматчика с такими же бляхами — патруль полевой жандармерии.
Фон Гетц задохнулся от такой наглости. Капитан делает замечание подполковнику! В представлении фон Гетца «капитан» — это было не звание, а нечто вроде клички, и вот этот молокосос позволяет себе делать ему, подполковнику люфтваффе, замечание! Фон Гетц уже приготовился было отчитать наглеца в присутствии его же подчиненных, но благоразумие, к счастью, вовремя проснулось и подоспело на выручку. Он опомнился и сжался в своих амбициях до обер-лейтенанта, как то и полагалось ему в соответствии с документами и знаками различия.
— Виноват, господин капитан, — козырнул Конрад. — Засмотрелся по сторонам. Очень красивый город.
— Влепить бы вам часа два строевой подготовки в комендатуре, так в другой раз были бы внимательнее, — беззлобно пожурил его капитан. — Идите. Только в следующий раз не забывайте приветствовать старших по званию и не зевайте по сторонам. Мы все-таки в чужой стране. Почти на фронте.
— Так точно! — снова козырнул фон Гетц.
«В другой раз надо быть осторожнее, — сказал он сам себе. — Глупо вляпаться вот так, из-за своей офицерской снеси. Надо привыкать к тому, что я больше не старший офицер, а всего лишь обер-лейтенант. В комендатуре надо собраться и изобразить обер-лейтенанта как положено. Ничего, если война через полгода не кончится, то я свое наверстаю и, пожалуй, выведу Смолински в подполковники».
И тут же с горьким философским сожалением докончил мысль: «Хотя сам мог бы выйти в генералы, сложись все иначе!»
В комендатуре, куда он пришел становиться на учет, все прошло на удивление гладко. Капитан, принимавший его, мельком бросил взгляд на его офицерскую книжку, больше заинтересовавшись справкой из госпиталя.
— Как нога? Не болит? — участливо поинтересовался он.
— Никак нет, господин капитал. Хоть завтра в бой.
— Вот и отлично. Ваш полк… — у фон Гетца похолодело сердце от такого начала.
В полку знают подлинного обер-лейтенанта Смолински, не надо бы ему в этот полк!
— Ваш полк, — продолжил капитан. — Сейчас находится где-то на Южном направлении. У меня ист сведений о его местонахождении. Я вас зачислю в офицерский резерв. Как будут вакансии, я вам сразу же выпишу направление на первое же свободное место. А пока отдыхайте. Посмотрите город. Не забывайте через день отмечаться в комендатуре. Всего доброго.
У фон Гетца отлегло от сердца. Он не попадет служить в «свой» полк! Значит, однополчане настоящего Смолински не разоблачат его как самозванца. Можно воевать спокойно. Риск, конечно, существовал, но у люфтваффе не один-единственный истребительный полк. Надо верить в лучшее, и все обойдется.
Две недели Конрад прожил в Таллине, наслаждаясь спокойной мирной жизнью вдали от Шелленберга. Он каждый день выходил на прогулки, старательно отдавая честь встречным офицерам и отвечая на приветствия солдат и полицейских. Он старался так спланировать свой маршрут, чтобы пройти мимо Старого Томаса, охраняющего древний город с высоты своего шпиля на ратуше.
Впрочем, в Таллине хватало охранников и без Старого Томаса. Фон Гетц не знал, что Эстония пополнила ряды ваффен-СС целой дивизией своих «лучших сыновей», но обратил внимание на то, что полицейские — почти сплошь эстонцы. Немцам не пришлось даже тратить собственные силы и средства на обеспечение общественного порядка. Аборигены прекрасно все сами организовали и обеспечили. По улицам Таллина не шли, а плыли, раздуваясь от гордости за свой суверенитет и привилегии, эстонские полицейские с мужественными, но какими-то сонными лицами. На них была та самая форма, которую они носили до 6 июля 1940 года, то есть до того самого дня, когда Эстония «добровольно влилась в братскую семью народов СССР».
За эти две недели беспечной жизни в Таллине, красивейшем городе Прибалтики, Конрад несколько попривык к своему новому званию, но чувство ирреальности всего происходящего не покидало его. Как-то все легко и просто получилось. Два пьяных идиота поменялись одеждой, да и по документам он теперь Смолински. Ни на аэродроме в Стокгольме, ни в комендатуре в Таллине никто не заметил подмены. Но фон Гетц чувствовал себя так, будто у него на лбу красными буквами было написано «самозванец», и в любую минуту ждал разоблачения. Впрочем, он хладнокровно заставлял себя не уклоняться от редких патрулей и идти им навстречу, козыряя за шесть шагов.
