Николай Зарубин - Надсада
— Мил человек, — вмешался доселе молчавший Воробей. — Я почитай полсотни лет хаживаю в энтих местах, все ручейки и речушки избродил, но никада не слыхивал о золотишке. Не слыхивал и о староверах.
— Может, просто не придавали значения разговорам?
— Бабы — треплют, энто быват. Мужики, када примут по грамм триста, — тож болтают. Но де ж хвакты? Да ежели б оно было б, дак че ж бы творилось вокруг! Народу б сколь навалило!.. До смертоубивства б!..
Старик уже не стоял на месте: суетился, махал руками, подпрыгивал, наскакивал на Иванова.
— От… и — до!..
— Остынь, старый черт! — остановил его Данила.
Продолжил о своем:
— Ну даже ежели предположить, что золото в наших краях есть. И куды бы вы с ним подались? Ни сдать, ни продать…
— А вот послушайте, что я вам расскажу… Государство — это очень чуткая к переменам машина. Был Сталин. При нем государство достигло самых высоких вершин, каких можно было достичь, начав на руинах. Пришел Хрущев — этот, наоборот, начал расшатывать ту машину, потому и был сброшен верхушкой, которая понимала, что любое процветание невозможно без стабильности. При Брежневе машина выровняла свой ход, и этот период продолжался почти два десятилетия. Но Брежнев умер, и начались в той машине перебои, потому что для государственной машины частая смена правителей — губительна. В такие моменты истории и появляются некие реформаторы. Появляются не сами по себе, их сознательно выталкивают некие скрытые до времени силы. В общем, нагонят мути такой, что не приведи господи — по головам пройдут, по судьбам, по детям и старикам, по истории, по самому заповедному и святому. Я бы, Данила Афанасьич, всего этого тебе не говорил, если бы не понимал, что ты — человек породы особой и многого смог бы добиться в жизни, будь на то другие обстоятельства и твое на то желание. К тому же уверен: дальше нас с тобой да, может быть, этой тайги сказанное мною не пойдет.
— Ты так уверен?..
— Уверен. Прежде чем отправиться в ваши края во второй раз, я попросил своих друзей из некоего управления сделать относительно тебя запрос, покопаться в архивах и теперь твердо знаю: откуда ты, кто твои родители, где воевал и как воевал, какие имеешь награды, как трудишься после войны. И поверь: людей с такой биографией, как у тебя, наберется не так уж и много. Одно то, что ты, Белов Данила Афанасьевич, — кавалер трех орденов Славы, говорит слишком о многом.
— Надо же, — качая головой, проговорил Данила. — А я-то, дурак, думал, вы каки залетные… Так и проживешь на свете, обрастая мхом и не ведая, что творится вокруг… Нет, из глухоманей своих нада выходить, — проговорил как бы в подтверждение собственных дум Данила. — В Иркутск съездить, еще куды — к однополчанам, к примеру. Давно зовут, да все недосуг…
— Из глухоманей выходить не надо. Тут вы, Данила Афанасьич, на своем месте. Будь моя воля, я бы вообще назначил вас смотрителем всех лесов губернии — во-он какой у вас порядок в хозяйстве. А съездить вам есть куда…
— Так-так, любезнай, — подскочил на месте Воробей. — До Афанасьича эт участок был мой, дак ниче не было. Ни-че…
Воробей изогнулся в сторону беседующих, разводил руками, раздувал щеки.
— Как это: ниче? — улыбнулся Иванов.
— Избушки — плохонькие… Печурки — из камешков… В лабазах — пусто… Годами не мылся — баньки-то не имелося… Ох, и намучился ж я… Но план давал… От… и — до…
При последних словах о «плане» старик гордо дернул головой.
Пришла очередь улыбнуться и Даниле.
— Обустроить участок — ерунда. Было б желание. Я, канешна, понимаю, что слова — одно, а дело — другое. Но и на том спасибо. Начальники у нас — перекати-поле. Тока для себя и под себя. Хотя и этого не могут, кусками норовят сглотнуть. Отсюда и бардак. Я ж для себя никада не старался. Мне хватит моей тайги. Но позволь спросить. Ты вот много чего знашь обо мне, а скажи: откуда у тебя этот вот нож? Вот дай-ка его мне…
Иванов подал. Данила повертел его в руках, сказал:
— Видишь на рукояти знак в виде креста иль птицы…
— Вот вы о чем, Данила Афанасьич… — долгим взглядом посмотрел в глаза собеседника. — Это действительно вырезан крест, крест староверческий, следовательно, нож принадлежал когда-то староверу. Мне он достался от тех стариков на память, а они рассказывали моему отцу, что сразу же после Гражданской в губернии зверствовала шайка бандита Фрола Безносого. Когда его взяли, в логове Фрола был и этот нож.
— Ты смотри, как все в жизни закручено… — раздумчиво проговорил Данила, к своему удивлению, не испытывающий в этот момент ничего, кроме разве что интереса. — Ножик-то этот — моего убиенного деда Ануфрия Захаровича, о приметах его на смертном одре рассказал мой отец Афанасий Ануфриевич.
— Значит, теперь вы точно знаете убийцу семьи своего предка. А нож — возьмите на память, вам он дороже.
— Не ожидал… Спасибо тебе, добрый человек…
Сказал и осекся: добрый ли? Он-то, Данила, готовился к иному…
«Чертовщина какая-то… И че эт я на людей, как на матерых зверей, снаряжался? Де-э-ла-а… Вот уж действительно: век живи, век учись, да оглядывайся…»
Данила оживился, заросшее щетиной лицо его осветилось хорошей улыбкой. Спросил:
— Но ты, Иннокентий Федорыч, сказывал, что мне есть куды съездить. Дак куды ж?
— Тебе, Данила Афанасьич, имя Евдокии Степановны Бадюло ни о чем не говорит? — перешел на «ты» Иванов.
— К… как ты сказал?.. — привстал со своего места Белов. — Какой Евдокии?..
— Евдокии Степановны Бадюло. Да успокойся ты. Пути Господни, говорят, неисповедимы. Так вот: в 1944 году эта женщина находилась в санитарном поезде и затевалась рожать. Поезд попал под немецкую бомбежку, но она — выжила и родила мальчика…
— Сына, значица…
Белову стало трудно дышать, а сердце забилось так, будто в погоне за соболем.
— Да, твоего, как я понимаю, сына, и зовут его Николай Данилович Белов, так что сомнений никаких не может быть. Он теперь проживает в городе Туле, по профессии — художник и, видимо, серьезный товарищ, если состоит членом Союза художников СССР. Евдокия Степановна — в пятидесяти километрах от Тулы, в поселке Дубна. Одинокая, но в общем-то никогда замуж и не выходила… Поедешь к сыну, пригласишь к себе, покажешь тайгу. И он тебе такие картины напишет, с такой неожиданной стороны покажет тебе твою вотчину, что возблагодаришь жизнь за счастье жить среди этой благодати. А Евдокия?.. Ведь сыну твоему дала твое отчество и фамилию. И что из этого следует?..
Выговорился и мягко тронул собеседника за плечо.
Для Данилы Белова все, что было вокруг, и все, что могло быть в этот момент в его поле зрения, вдруг потеряло всякий смысл. Не обращая ни на кого внимания, он стал собираться. Глядя на него, то же самое сделали и его спутники. И пошел-то он, опять же, ни на кого не глядя и не оборачиваясь. Следом тащился мотающий головой Воробей, за ним — остальные.
