Джон Рэтклиф - Роковой бриллиант дома Романовых
Не говоря ни слова в ответ, Вольдемар фон Бренкен поднес к своим губам, как священную чашу, белую руку царицы. Только его дыхание коснулось этой руки, которая была для него символом всего прекрасного и великого в жизни. Потом он поклонился и покинул рабочий кабинет царя.
Царь, царица и великая княжна остались одни в подавленном настроении. Из нижнего этажа до них доносился веселый смех великих княжен и цесаревича Алексея, которые в этот момент в сопровождении своего воспитателя Жильяра покидали столовую. Свинцовое небо низко свисало над домом на улице Свободы.
— Последний из верноподданных, — тихо произнесла царица, — последний…
Когда Вольдемар фон Бренкен проходил по двору, окружавшему дом и высоким частоколом отрезанному от внешнего мира, он увидел, как великие княжны остановились у заборной щелки и глядели на улицу.
— Мужик едет на базар, — воскликнула великая княжна Татьяна, пришедшая в восторг от этого зрелища.
— Поглядите-ка: настоящий мужик, сани и лошадка.
В этот момент по двору проходил комиссар Никольский. Он яростно позвал часовых и закричал на великих княжен.
— Разве вы не знаете, что строго запрещено выглядывать на улицу? Я не позволю выходить на двор, если вы еще раз посмеете не исполнить моих приказаний!
Прибежавший на крик часовой разразился коротким смехом. Дети царской четы испуганно остановились, а потом покорно пошли в дом.
Вольдемар фон Бренкен, бледный, порывисто дыша, наблюдал за этим происшествием.
— Вы превышаете ваши полномочия, товарищ комиссар, — заметил он Никольскому. Тот остановился и резко поглядел на него.
— Как вы попали сюда в полной форме? — и гневно обращаясь к часовому, он крикнул:
— Как этот офицер попал в дом?
— У него удостоверение от Керенского, — ответил солдат, бросив косой взгляд на аксельбанты фон Бренкена.
— Удостоверение от Керенского, — повторил Никольский, покачав головой, а потом снова прикрикнул на солдата:
— Разве ты не знаешь, что со вчерашнего дня никто не вправе заходить к Романовым без подписанного мною удостоверения личности?
— Так точно, но комендант полковник Кобылинский отменил этот приказ.
— Комендант не имеет никакого права отменять моих приказов! — заорал комиссар петроградского правительства и с посиневшим от злобы лицом обратился к капитану фон Бренкену:
— Итак, у вас есть удостоверение личности?
— Нет. Я и не нуждаюсь в нем. Я получаю свои предписания непосредственно от самого Керенского.
В этот момент к ним приблизился комиссар Панкратов с нервничающим и раздосадованным полковником Кобылинским.
Панкратов окинул Бренкена с ног до головы долгим испытующим взглядом. Никольский тем временем прочитывал удостоверение, подписанное Керенским собственноручно. Панкратов все еще продолжал разглядывать морского офицера. Его брови нахмурились.
— Вы — капитан флота Вольдемар фон Бренкен?
— Так точно!
— Известный под кличкой "курьера царицы"?
— Об этом я ничего не знаю.
— Но вы были офицером для поручений при царице! Я узнаю вас. Это вы доставили последнее письмо царице в Могилев?
— Царица хотела предотвратить отречение Николая II. Члены комитета Государственной Думы прервали всякое сообщение между Могилевом и Царским Селом. Вам удалось восстановить эту связь, впрочем, без дальнейшего успеха.
— Я отказываюсь отвечать вам по этому поводу, — высокомерно ответил фон Бренкен.
— Вы еще заговорите, лейтенант, — ответил ему Панкратов. — Полковник Кобылинский, арестуйте курьера царицы.
Кобылинский замялся. Но часовой громко позвал несколько своих товарищей, и капитан фон Бренкен тут же был окружен солдатами.
— Вы не смеете действовать вопреки ясному и точному приказу Керенского, — запротестовал Кобылинский. Но Панкратов, державший в руках пачку телеграмм, совершенно забылся и заревел от ярости:
— Керенский не останется у власти больше 24 часов. Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов известил меня о прибытии этого контрреволюционного офицера и приказал арестовать его. Вперед, товарищи!
Сопротивление было бесполезно. Бренкен должен был отдать свой кортик и был переведен в городскую тюрьму.
Царица, стоя у окна, наблюдала за всей этой сценой. Она давно уже успела усвоить себе тот род самообладания, который дается людям в результате бесконечных страданий, и поэтому осталась внешне выдержанной и спокойной. Но поздно вечером она пала на колени перед образом Николая Чудотворца и молилась несколько часов подряд, умоляя угодника спасти жизнь ее курьера.
II
— Братишка, гражданин, товарищ! черт тебя побери, кто бы ты ни был, помоги! Воздуху, открой мне ворот, я задыхаюсь!
На нарах валялся человек лет тридцати. Его глаза дико блуждали. Скромная одежда была изорвана в клочья, и сквозь нее проглядывало изможденное тело. Дыхание со свистом вырывалось из его груди.
Бренкен, которого только что втолкнули в камеру, пытливо и внимательно посмотрел на своего товарища по камере. Может быть, это шпик? Может быть, его поместили в качестве «наседки» для подслушивания? Или же он играл комедию? Но, подойдя ближе, Бренкен увидел, что этот человек обречен на смерть. Его лицо со следами былой привлекательности было ужасно искажено. Рот был открыт, и на посиневших губах выступали пузыри.
Бренкен сделал попытку облегчить бедняге агонию. Он расстегнул ему ворот и начал массировать область сердца. Несчастный облегченно вздохнул.
— Merci, — сказал он. Его стеклянные глаза неподвижно уставились на милосердного самаритянина. Он сделал попытку собраться с мыслями.
— Вся тюрьма, — прохрипел он, — переполнена. Врача нету. Все возвращенцы из Сибири… здесь задерживаются. Братец… mon Dieu, все кончено! Fini… — Последовало непечатное проклятие. — Эти собаки… шакалы… Сулковский… так точно, князь… Нашел кое-что… Ну… все кончено… становишься старым… Женщина… братец… Женщина ненасытна, как волк… Женщина жестока… как тигр… Выматывают твою бедную душу… и тогда… издыхай. Лу… да, и я знаю… я хочу свою долю, Лу… вообще… все чепуха…
Он неожиданно поднялся на нарах и снова неподвижно посмотрел на Бренкена. На его постаревшем лице мелькнуло сознание.
— Офицер?
Бренкен молча кивнул головой.
Умирающий рассмеялся жутким смехом.
— Хе, хе-хе… офицер… — Он сделал движение рукой, как бы показывая, как перерезают горло. — Все пропали, братец… И тогда, скажи сам… такой камень невозможно… миллионы, да. Кто заплатит миллионы за камень? Глупости говорю я. Только женщина в состоянии. Ах, братец! Я умираю…
