Федор Гайворонский - Последний тамплиер
Месяц назад я беседовал с теми, кто будет сегодня моими поручителями. Я не заметил в их глазах презрения ко мне, к профану. Но зато я почувствовал, как они всем сердцем желали назвать меня своим братом. Они не навязывались, не уговаривали. Решение принять рыцарство было исключительно моим, но моего прихода ждали.
Итак — я решился. Я покидаю келью, и мне почему-то кажется, что я сюда больше никогда не вернусь…
Комната раздумий в самой высокой, северной башне замка. Я стою около окна и смотрю на мир. Я между небом и землей. Надо мной — безбрежная Вселенная, чей господин строит человеческие жизни согласно своим чертежам, подобно каменщику, возводящему величественный дворец. Подо мной — суетятся люди, торопятся по своим делам слуги, фыркают верблюды каравана, который ночевал в стенах нашей крепости. Купцам нет дела до высокого, их товары — символ жизненного благополучия. У одних товары дорогие — хозяевам повезло в жизни больше. У других — хуже некуда. Их владельцам повезло меньше, но они тоже как-то карабкаются в этой жизни, что-то берут для себя. Я смотрю на торговцев и понимаю — деньги — просто металлические кружки. Это обычная вещь, а людям кажется, что в них измеряется счастье. Эх, люди, люди….
Я продолжаю стоять у окна. И все-таки, они не стадо существ, блуждающих впотьмах, довольствующихся едой и борьбой за место в жизни. Они — просто люди, такие же, как я. Ведь я еще не рыцарь. Я — такой же, как они. Чем же я отличаюсь от них? А если меня не изберут, и черных шаров окажется больше двух? Не стану ли я тогда, ниже их, потому что сейчас слишком много возомнил о себе?
И я понимаю — став рыцарем, я не буду презирать остальных людей. Я буду их любить всем сердцем и защищать, потому что знаю — таков мой удел, данный Иисусом. Я даю клятву — если стану рыцарем, то посвящу себя, насколько это будет в моих силах защите тех, кто сейчас торопится по своим делам, собирая тюки, поднимая сонных верблюдов. Я вступаю в Орден не для своего благополучия, а для благополучия людей. Простых людей, с простыми, приземленными потребностями. Приходит мысль, что если я не разуверюсь в своем решении защищать простолюдинов, те, кто будет решать сегодня мою судьбу, подспудно почувствуют это и посвятят меня в члены Ордена.
Открывается дверь комнаты раздумий. Входит пожилой, незнакомый рыцарь в легких латах. Мне завязывают глаза, и я проваливаюсь во тьму. Во тьме страшно и непривычно. Я спотыкаюсь о препятствия, слышу голоса незнакомых людей и ощущаю себя слепым котенком перед бушующей стихией жизни. Меня ведут на суд. На страшный суд.
— Назови себя, — вопрошает голос.
Я называюсь, упоминаю веру, в которой рожден.
— Почему ты хочешь стать рыцарем?
Я отвечаю честно. Я не вижу людей, задающих мне вопросы, а значит, общаюсь с их душами. Как же я могу лгать душам? Я говорю и говорю. И умолкаю, лишь тогда, когда ощущаю потребность в молчании. Тишина. Наконец, тот же голос говорит:
— Достаточно.
Я опять оказываюсь в комнате раздумий, снимаю повязку и возвращаюсь из мира рыцарского братства, которого так и не увидел, в мир обыденный. И снова смотрю на людей и верблюдов, пребывая в неизвестности между небом и землей.
Проходит еще бесконечно сколько времени. И вот, мне приносят пергамент. И я пишу свое завещание тем, кто находится внизу. Пишу искренне, от души, словно это действительно, мои последние слова. А потом, опять приходит незнакомый рыцарь и я, отдав все свои металлы, с завязанными глазами, полураздетый и полуразутый, с тяжелой петлей на шее, словно слепец, или приговоренный к казни, иду, спотыкаясь о предметы, и кроме своей беспомощности, чувствую лишь руку рыцаря. Она лежит на моем плече. Вчера какой-то бродячий астролог говорил, что сегодня рождается новая Луна, а это многое значит. Ничто в мире не происходит просто так. Все имеет смысл.
Мой путь похож на путь к эшафоту. Я вновь вступаю, жалкий, согнутый в поклоне Госпоже Неизвестности, в невидимый для меня мир рыцарства. И начинаются мои странствия по лабиринтам своих раздумий, по подземельям греха и невежества. Я вкушаю воду с горечью, и хотя знаю, что меня никто не будет отравлять, подспудно ощущаю, что стоит кому-то мне, слепому, подлить в кружку яд, я проглочу его, даже не ведая, что это яд. Я ощущаю на груди острие кинжала, я слышу вой, похожий на вой демонов, старающихся разуверить меня в моем выборе, столкнуть, с пути. Я смываю с рук теплой водою пот службы мечника, дабы оросить позже ладони благородной испариной рыцарских деяний. Воздух овевает меня и мне от прикосновения воздуха становится легче, как в зной от прохладного ветерка. Я иду по шатающейся доске. И я, слепой, осознаю — не важно лежит ли доска на полу, или качается над пропастью. Миг, который отделяет незрячего от собственной гибели, не ведом ему. Слепец счастлив даже на краю пропасти. Я слышу звон мечей, но остаюсь безучастным, поскольку не знаю, откуда звон происходит, потому что не ведаю от кого, возможно, предстоит защищаться. Я блуждаю во тьме. Я чувствую прикосновение пламени, очищающего меня от ненужной шелухи, и продолжаю идти, избывая свои странствия, ведомый лишь посвященными братьями, чьи крепкие руки не позволяют упасть. Мне сообщают о кровавой жертве, которую я должен отдать. Слыша лязг хирургического ножа, я понимаю, что пролить кровь страшно, но страшнее вдвойне пролить ее просто так, ни за что. Голоса умоляют пощадить меня, и когда это происходит, я вдруг ощущаю, что уже принят. Даже вид трупа с накрытым лицом и кровавой тряпкой на груди, не устрашает меня, потому что все главное уже свершилось в тот момент, когда я должен был отдать жертву, частицу себя. Я знаю, что труп — лишь образ, пусть страшный, жестокий, но предназначенный только мне, моей душе. Он не принадлежит материальному миру. Брат, изображающий труп, встанет, лишь мне снова завяжут глаза. Но, вид бездыханного тела, еще долго остается в моей душе.
Прошла бесконечность и вот, с моих глаз спадает повязка, и я вижу обращенные на меня клинки мечей, и за секунду до слов Гроссмейстера о том, что их острия предназначены не мне, догадываюсь, что так оно и есть, поскольку вижу в устремленных на меня глазах братьев тепло и поддержку. Странствия избыты. Я посвящен…
…Я возвращаюсь в келью к полуночи, переполненный вином и радостью. Переступая порог, понимаю — тот, кто ушел сегодня днем из этой кельи, навсегда остался там, в башне. Его завещание, наколотое на острие копья, сгорело, а пепел, не пергаментный пепел, а прах профана, развеян из окна над теми, кто торопился с караваном по своим делам. Человек, который принес в эту келью меч и шпоры, другой человек. Ему ведомо, пусть отчасти, ожидание страшного суда. Ему ведом и ад, и чистилище, и радость обретения истинного света. У него появилась в жизни цель, его душа не терзается невостребованностью. Человек этот готов к труду, искупляющий пот которого смоет животворящая влага и священная кровь, пролитая за правое дело. А потом его кожу овеет освежающий восточный ветер, и обласкает тепло очищающего пламени братского очага.
