Луи Буссенар - Кругосветное путешествие юного парижанина
Чернокожие, большие любители танцев и любых физических упражнений, восторженно хохотали.
— Ну, понравилось? Не стесняйтесь! Я бы чего-нибудь выпил, жарко… Моя тельняшка осталась на корабле, а солнце так печет… Вот-вот вся шкура облезет…
— Эй ты, старикашка! — обратился парнишка к одному менее свирепому воину, плечи которого покрывала какая-то ткань. — Одолжи рубашку, идет? Ты ведь не дурак? Конечно, ты страшен, но не так уж зол… Ну? Улыбнись же! Вот молодец!
И, говоря это, гамен снял тряпку с негра и набросил себе на плечи.
Чернокожий до того развеселился, что бросился на землю, корчась от смеха.
Вдруг возникла паника. Почему все перестали веселиться, мгновенно посерьезнели и стали походить на провинившихся школьников? Учи́теля, что ли, ждут?
А вот и учитель, да какой ужасный!
Вождь шествовал одетым в красный мундир английского офицера, в кивере[21] на лысоватой голове, с раскрашенным лицом, с голыми ногами. Прицепленная за уши фальшивая борода из бычьего хвоста свисала на грудь, а опирался он на жезл тамбурмажора[22]. Повелитель предусмотрительно держался в стороне во время боя, теперь же явился со свитой узнать результат сражения.
Веселье туземцев обратилось в ужас. Вождь обрушивал направо и налево подзатыльники и пощечины (по всей видимости, для порядка), потом обратился к соплеменникам на языке, непонятном европейцам, в речи часто мелькало слово «бикондо», которое дикарь произносил, кровожадно указывая на пленников.
Фрике для начала рассердился.
— «Бикондо» вовсе не мое имя, старикашка. Меня звать Фрике… Фрике из Парижа, слышишь ты, Бикондо? Ты сам Бикондо, больше никто. Как ты ведешь себя? Точно генерал Бум, попавший в котел к чернокожему зверю. А твоя борода? Смех, да и только! И это вождь?
И паренек стал страшным голосом, взволновавшим и возмутившим разноцветных попугаев на ветвях, отчаянно выкрикивать слова песни:
Бородатый король… приближается…Выпив, еще напивается…
Песня парижанина имела столь же потрясающий успех, как и устроенное им до того цирковое представление. Куплет вызвал величайший восторг самого вождя и всей публики, номер, безусловно, понравился.
Когда представление завершилось, группа двинулась в путь и в итоге добралась до деревни, где обильные порции соргового[23] пива окончательно стерли грань между белыми и черными виртуозами.
Двоих друзей, с соблюдением всех мер предосторожности, поместили в просторную хижину, обвязанную по периметру лианами и покрытую шкурами. Убежать отсюда, казалось, невозможно.
Резвый солнечный лучик на мгновение проник внутрь хижины через жалкую щелку, и пленники успели заметить: кроме них, в хижине есть кто-то еще.
— Вот это да! Мы не одни! — воскликнул Фрике.
— Француз! — заявил звучный бас.
— Соотечественник! — с чувством воскликнул Андре. — Мы тоже, как и вы, пленники. Значит, отныне мы — союзники. Быть может, вы томитесь здесь достаточно долго…
— Уже три недели, месье! И все время эти скоты обращались со мной самым скверным образом.
Глаза Андре и Фрике понемногу привыкали к темноте. Благодаря пробивавшемуся сквозь крышу скудному свету, стало возможно различить обстановку хижины и говорившего человека.
— Похоже, я знаю, кто это, — обратился парижанин к Андре. — Если это он, то здорово изменился.
— Так кто же?
— Погодите немного, месье, узнаете.
Наконец пленники совсем освоились во мраке и смогли разглядеть черты товарища по заключению.
При огромном росте человек выглядел фантастически худым.
Череп поблескивал точно арбуз. Глаза — два тлеющих уголька — придавали лицу надменное выражение, несколько смягченное округлыми линиями крупного, беззубого рта.
Большой нос с горбинкой становился при разговоре подвижным, как у куклы-полишинеля[24].
Непропорционально длинные руки и ноги с шарообразными узлами суставов напоминали паучьи лапки.
Сквозь лохмотья, чуть прикрывавшие торс, выпирали кости, казалось даже: они вот-вот прорвут тонкую сероватую кожу. Человек весил не более ста фунтов[25]. Зрелище, достойное жалости!
Андре и Фрике пришли в ужас — до того истощен был пленник, но одновременно не могли не восхититься его мужеством и готовностью дать все необходимые сведения.
В тщедушном теле обитал громоподобный голос, звучавший подобно струнам огромного контрабаса[26]. Словно в гулкой пещере начинал вдруг играть обезумевший музыкант!
— Э-э-э!.. Дети мои, нет на свете такой страны, как Франция, а в ней нет такого города, как…
— Как Париж, моя родина! — воскликнул Фрике.
— Как Марсель[27], прекраснейший из всех городов! Но все равно, мы — земляки! Вам, конечно, хотелось бы узнать, зачем я здесь? Боже мой! Все просто. Меня хотят получше откормить, а откармливают, чтобы потом съесть!..
Если пленник хотел добиться ошеломляющего эффекта, то весьма преуспел. Потрясенный Фрике не в силах был вымолвить ни слова, Андре же с прискорбием констатировал, что поверить в такое способен только безумец.
Незнакомец понял: такая реакция объясняется не прошедшим еще молодым задором — и принялся объяснять с подчеркнутым добродушием:
— Дети мои, не сомневайтесь, я говорю вам правду. Мы находимся во власти племени осиеба, а у них обычай — пожирать врагов. Я прекрасно знаю их нравы. Шесть лет жизни на побережье между Габоном и Верхним Огове я потратил на их изучение.
— Однако, — продолжал марселец, — хотел бы вас успокоить. Мы еще не годимся для вертела. К счастью, я чересчур тощ. То же самое, кажется, относится и к вам. Тем более мне известно, что «застолье» устраивается в полнолуние; так что в нашем распоряжении пятнадцать дней. Времени для обдумывания предостаточно. Но прежде расскажите мне, чем обязан столь приятной встрече.
Вот что поведал Андре.
Узнав об исчезновении врача военно-морской базы в Габоне, адмирал приказал снарядить шлюп для розыска и спасения и разрешил ему, Андре, находившемуся в это время в Аданлинанланго по личным делам, присоединиться к экспедиции.
Затем рассказчик красочно описал ход битвы и в конце подробно воспроизвел эпизод спасения шлюпа благодаря Фрике.
Марселец слушал с величайшей заинтересованностью.
— Так, значит, вы, дорогой месье, и вы, юный храбрец, желая спасти незнакомого человека, жертвовали жизнью и свободой.
— Мы бы сделали это не только для доктора — храбрейшего среди храбрых, — но и для любого матросика, пьяным свалившегося за борт.
