Вильям Энсворт - Заговор королевы
Шико попросту улегся у ног своего государя, держа в руках щелкушку, а на коленях любимую собаку Генриха, болонку с длинными ушами, большими глазами и шелковистой шерстью, пряди которой волочились по земле. Бедный Шателар! Между тем как красивое животное подчинялось его ласкам, Генрих на минуту вспомнил ту, от которой как от сестры получил он его в знак памяти. Он вспомнил о Марии Шотландской, о ее заключении, о ее красоте, о странном с ней сходстве Эклермонды, и его страсть возгорелась с новой силой.
"Странная, необыкновенная вещь! — говорил он мысленно. — Я бы желал, чтобы она была жидовкой или язычницей! Тогда можно было бы надеяться получить от нее чего-нибудь, но гугенотка — уф!"
ГЕНРИХ III
Появление Кричтона на празднестве привлекло всеобщее внимание. Его блестящая победа в университете наряду с его храбрым, рыцарским характером возбуждала всеобщее изумление и составляла предмет всех разговоров. Каждый выражал свое удивление и задавал себе вопрос, когда успел он приобрести эту изумительную ученость, которая превзошла ученость всех докторов и озадачила самых искусных логиков в королевстве. Господствующее мнение было, что это дар свыше. Как же иначе мог он достигнуть таких всеобъемлющих познаний?
Его видели на охоте, в фехтовальном зале, на карусели, на каждом празднике, и во всех случаях он быстрее всех присутствующих осваивал все тонкости этих забав и принимал в них участие с увлечением и беспечностью, одному ему свойственными. Одним словом, его видели везде, кроме его кабинета, где бы более всего должно было предполагать его присутствие. Он был жизнью всего окружающего: первый затевал всякие удовольствия, во всем имел успех и не пренебрегал никакой забавой, которая могла ему доставить развлечение, то поддаваясь улыбкам красавиц, то откликаясь на внутренний зов игрока, кости которого, казалось, повиновались ему с удовольствием — так ловко умел он владеть стаканом, то прислушиваясь к многочисленным тостам, отдавая честь Бахусу, дары которого, сверкающие в кубках, казалось, не несли для него никакого опьянения. Но, однако, этот беспечный, легкомысленный сибарит, гонявшийся за удовольствиями с горячностью, незнакомой самым сладострастным людям, одержал победу над самыми учеными и трудолюбивыми представителями воздержанности и учености.
Все это казалось непонятным. Был только один способ разрешить загадку, причем суеверия того времени допускали этот способ. С умом, украшенным такими обширными познаниями, человек, так богато одаренный, не мог иначе приобрести все эти сведения как с помощью сверхъестественных сил. Кричтон должен был быть вторым доктором Фаустом, наделенным постоянной юностью, или фантастическим врачом Жеромом Карданом, возвратившимся с того света, или Парацельсом, или может быть, самим знаменитым чародеем Корнелием Агриппой, — так как черная собака Кричтона вполне была сходна с описанием, данным Павлом Иовой огромному животному, сопровождавшему страшного колдуна, — о котором ничего не было слышно с тех пор, как он исчез, нырнув в Сену. Правда, это заключение было немного поколеблено всем известным благочестием Кричтона, но оно, по крайней мере, придавало ему еще более интереса, облекая его характер таинственностью. Каждому нравится сверхъестественное, а в XVI веке народ любил все сверхъестественное до безумия. Политика и религия, между которыми существовала тогда такая тесная связь, были упущены из виду государственными людьми, которые старались определить характер Кричтона. Если какой-либо дворянин рассказывал о дуэли, Кричтон непременно упоминался в ней в роли основного или второстепенного действующего лица. Если какой-либо волокита принимался ухаживать за женщиной, он непременно находил известный повод для объяснений, который занимал также ум и его возлюбленной. Невозможно было ни о чем говорить, ни о чем думать, что бы не имело к Кричтону отношения прямого или косвенного. Лихорадочное беспокойство овладело всеми присутствующими, так как он медлил с приходом. Все шло не так, как следовало, никогда еще не было в Лувре такого скучного бала. Даже сами придворные утратили свое остроумие.
— Ужасно поздно, — говорил один.
— Я начинаю бояться, что он совсем не придет, — говорил другой.
— Не верьте этому, — говорил третий.
— Даю вам слово, что он скоро придет, — отвечал четвертый собеседник. — Аббат де Брантом, ваши метеориты постоянно появляются поздно.
И он говорил правду. Когда все уже отчаялись его увидеть, Кричтон явился.
В одну минуту все оживилось. Новость перелетала из залы в залу быстрее самой клеветы.
— Он пришел, — говорили друг другу.
Певцов не слушали более, хотя они принадлежали к лучшей итальянской труппе Екатерины. Балета, только что начатого, не смотрели, хотя танцовщицы были прелестны и едва прикрыты одеждой. Танцы с зажженными свечами остановились, хотя огонь душистых свечей уже достиг той степени, когда они начинали гореть разноцветным пламенем, величественная павана превратилась в беготню, степенный паззаменто перешел всякую границу. Волнение стало всеобщим, непреодолимым. Глаза дам, более блестящие, чем алмазы их уборов, изливали свои лучи на Кричтона, по мере того как он проходил мимо, и душистые букеты падали к его ногам, как манна с неба. Никакой смертный не мог бы устоять против таких лестных приветствий, и Кричтон казался одну минуту подавленным ими.
То же богатство, полное вкуса, которым отличался его утренний костюм, составляло главную черту его вечернего наряда. На нем не было ни маски, ни шапочки с султаном из перьев ярких цветов, как это было принято в те времена, и он не надел никакого костюма — ни характерного, ни фантастического. На нем была богатая одежда из белого атласа с лазоревыми полосами, камзол и нижнее платье, которое плотно прилегало к телу, обнаруживая безукоризненное телосложение, а так как он снял в передней свой испанский плащ, то ничто не скрывало красоты его статной фигуры.
На его гордом, самоуверенном лице не было заметно никакого следа усталости, которая, как легко было допустить, могла бы быть следствием его умственного напряжения и борьбы этого утра; хотя сильное душевное волнение отображалось на его возвышенном челе, но лицо сияло радостью и улыбка блуждала на устах. С вежливой, вполне рыцарской любезностью отвечал он на многочисленные приветствия и поздравления, с которыми к нему обращались, стараясь ни избегать внимания, ни привлекать его, но спеша по возможности скорее пройти к королю, который сидел в противоположном конце большого зала.
В эту минуту явился де Гальд, и, чувствуя, что все взоры устремились на него, этот представитель щегольства и этикета исполнил свое поручение в совершенстве. Передача им приглашения вполне походила на театральную сцену.
