Артуро Перес-Реверте - Мост Убийц
– Можешь не сомневаться, – отвечал он с полнейшей естественностью. – Постарались. И у меня был случай поразмыслить о тебе и о капитане. И о том, как с вами расквитаться… Ну да ладно. Сейчас мы здесь. В этом прекрасном городе.
Он посмотрел по сторонам, будто то, что видел, доставляло ему наслаждение. И прежде чем обернуться ко мне, снова улыбнулся.
– Я уже не раз имел счастье убедиться, что ты очень недурно управляешься со шпагой… Но все же мой тебе совет: не зарывайся. Помнишь ту ночь в Мадриде, когда вы вломились в женский монастырь, что потом чуть не стоило тебе костра инквизиции? Или тот случай на Аламеде-де-Эркулес в Севилье, когда ты кинулся на меня очертя, что называется, голову?
Он похлопал себя по бедру, где висела шпага. И расхохотался так, словно ему сию минуту рассказали нечто необыкновенно забавное. Как хорошо я знал этот сухой скрипучий смех, сколь памятен был он мне. Вот только глаза его, неотрывно устремленные на меня, не смеялись.
– Черт возьми, у нас с тобой поднакопилось общих воспоминаний.
– Все вы врете. Ничего общего с такой тварью у меня быть не может.
– Ну-ну-ну, мальчуган. – Он по-прежнему глядел на меня пристально и в лице не изменился. – Ты, я вижу, раздухарился всерьез. Такие слова произносишь…
– Есть язык, чтобы их произнести, и хватит духу за них ответить.
– Ну, раз ты так считаешь… Тебе, конечно, видней…
Он с совершеннейшим бесстыдством в последний раз потер руки над огнем, потом вытащил из-за пояса и надел перчатки.
– Ладно, все на этом. Я ведь хотел всего лишь посмотреть, какой ты стал. Раз уж счастливый случай свел нас.
Я взглянул на Копонса и Гурриато, которые, стоя у баркаса, посматривали на нас с явными признаками нетерпения. Видно было, что оба еле сдерживаются, чтобы не подойти и не полюбопытствовать. Итальянец будто прочел мои мысли.
– Мне пора. Снеси поклон капитану Алатристе… На днях, полагаю, увидимся…
– Малатеста, – перебил я.
Он недоуменно устремил на меня взгляд, как если бы вдруг ему открылось нечто новое – такое, чего раньше не замечал. Я никогда прежде не обращался к нему по имени или по фамилии, но сегодня впервые взглянул на нашего с капитаном недруга глазами взрослого человека, как настоящий мужчина. Который так же близок от клинка его шпаги, как он – от моей (будь она сейчас при мне).
– Что?
– Вы постарели, ваша милость.
Снова мелькнула жестокая усмешка. На этот раз он лишь на мгновение обозначил ее. И рассеянно провел ладонью по лицу, покрытому давними оспинами.
– Ты прав, – согласился он с печальным цинизмом. – Последние годы не пошли на пользу моему здоровью.
– Но тем не менее остаетесь, я полагаю, смертоносной змеей.
Он секунды три-четыре помедлил с ответом, меж тем как черные холодные глаза пытались определить, куда я клоню.
– Я защищаюсь, мой мальчик, – наконец промолвил он. – Я защищаюсь. Каждый делает что может. Но не тебе меня упрекать. Вспомни-ка пословицу, что больше толку от умного во врагах, чем от дурня – в друзьях. По крайней мере, так считается.
Я решительно мотнул головой. Придет и судный день, подумалось мне, и все всплывет наружу.
– Насчет капитана вы ошибаетесь. Не он вас убьет, а я.
Снова мелькнула злобно-насмешливая гримаса:
– Ого! Я запомню эти слова.
– Не стоит трудиться. Я сам напомню, когда предъявлю счет.
Эти слова были сказаны не ею. Я произнес их негромко и ровно. И еще больше понизил голос, когда добавил:
– Клянусь вам.
Усмешка медленно улетучивалась с его лица. Змеиные неподвижные глаза по-прежнему меня буравили. И никогда прежде я не видел в них такого серьезного выражения.
– Да, – сказал он наконец. – Очень может быть.
Диего Алатристе вылез из гондолы у посольства Испании и, стараясь не поскользнуться на влажном мху, покрывавшем ступени, поднялся, пересек превращенный в сад внутренний дворик за главным входом. В том, что испанский купец пришел уладить кое-какие личные дела, не было ничего особенного, так что он отодвинул тяжелую красную бархатную портьеру, назвал свое имя – «Педро Тобар» – привратнику, прошел по длинному сводчатому коридору, увешанному по стенам гобеленами – фламандской, как показалось ему, работы – и спустя мгновение, скинув шапку и плащ, уже сидел со стаканом горячего вина в руке перед столом, на котором среди разбросанных бумаг стояли чернильница, стаканчик с короткими перьями, песочница, а на полу источала запах лаванды медная жаровня, где тлели раскаленные угли. В комнате находились еще двое – секретарь посольства Сааведра Фахардо и дон Бальтасар Толедо, который отвечал за всю военную сторону операции. Переодевшись доминиканским монахом и сбрив усы, чтобы не узнали, он приплыл по Бренте накануне вечером. И привез с собой для нужд Алатристе и прочих вексель на девятьсот пятьдесят реалов: рачительный Сааведра уже успел получить по нему мешочек золотых и другой – со старыми серебряными полуцехинами. И капитан, медленно – поскольку был не счетовод, а солдат, – пересчитав деньги, рассовал их по карманам, выпил стакан горячего вина, не отказался от второго, вытянул ноги поближе к жаровне и приготовился слушать последние новости.
– Переворот начнется через три дня, – сообщал Бальтасар Толедо. – Десять галер с испанскими солдатами приближаются к Венеции. А те, кого пока нет в городе, прибудут сегодня или завтра. Впрочем, командиры уже здесь и, как и вы, сеньор Алатристе, знакомятся с местностью, где им предстоит действовать.
Капитан смотрел на него, словно мерку снимал. От этого человека будет в определенном смысле зависеть его собственная жизнь и жизнь его людей. Побочный сын маркиза Родеро был мужчиной видным и статным. Лицо имел смуглое, с правильными чертами; ранняя седина придавала особенное благородство его облику, по которому так легко угадать, как молодой человек из хорошей семьи, начав службу с жалованьем в шесть эскудо при каком-нибудь полководце, дальше двинулся без задержки и стремительно сделал военную карьеру. И Алатристе, в тринадцать лет ставший барабанщиком и мочилеро, а потом еще тридцать месивший грязь и дерьмо под знаменами короля, не мог не сравнить судьбу свою и этого господина.
– Посол, дон Кристобаль де Бенавенте, остается в стороне, – продолжал Толедо. – Даже я не буду сноситься с ним. Это должно быть ясно – на тот случай, если кто-нибудь влипнет, куда не надобно влипать… Потому что последняя история, случившаяся во времена Бедмара и герцога Осуны, наделала слишком много шуму, и на испанцев повесили всех собак. Так что официально его превосходительство решительно ни о чем понятия не имеет.
Сааведра Фахардо слушал молча, нахмурив лоб с видом школьного учителя, вызвавшего ученика отвечать трудный урок. Он чем-то напомнил Алатристе счетовода Ольмедилью, с которым познакомился в Севилье, куда тот был прислан оприходовать контрабандное золото – и где во исполнение своего долга геройски погиб на борту «Никлаасбергена». А вот насчет честности Сааведры капитан за неимением сведений сказать не мог ничего. Обликом своим – черным колетом тончайшего сукна с вышитым на груди крестом Сантьяго и белым накрахмаленным воротником-голильей – дипломат удивительно вписывался в представления о том, как выглядит высокопоставленный чиновник испанской монархии, который в канцелярии, в окружении сонма помощников, но и сам не гнушаясь выпачкать пальцы в чернилах, отсылает и получает бумажки, однако имеет в руках власти больше, чем иной вельможа или генерал, ибо от него зависят могущество и слава королей и министров – тех, кому он служит. Впрочем, он и сам – не что иное, как результат сложных расчетов, – сумм и разностей, – между верностью и подлостью.
