От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Вячеслав Алексеевич Никонов
Трумэн утверждал в мемуарах, что изначально «ставил своей целью добиться, чтобы к Германии относились как к единой стране, чтобы в итоге у нее было бы единое правительство, которое будет контролироваться Союзническим контрольным советом для предотвращения повторного возрождения нацизма и прусского милитаризма».
Идеи расчленения и максимального наказания Германии за преступления гитлеризма, доминировавшие в Ялте, постепенно испарялись, как дым, как утренний туман.
На основании донесений командующих войсковых соединений о положении в Германии Стимсон 16 мая писал Трумэну: «Хочу сказать относительно политики продолжать удерживать Германию на грани голода в качестве наказания за прежние злодеяния. Я осознал, что это была бы тяжелая ошибка. Накажите ее военных преступников в полной мере. Лишите ее окончательно различного вооружения, распустите Генеральный штаб и, возможно, всю армию. Держите под контролем ее государственную политику денацификации, пока поколение, воспитанное в нацистской идеологии, не сойдет со сцены, – а это долгая история, – но не лишайте ее возможности строительства совершенно новой Германии, создания цивилизации, отказавшейся от милитаризма. Это непременно потребует проведения индустриализации, поскольку в сегодняшней Германии имеется 30 миллионов „лишнего“ населения, которое не может быть обеспечено ресурсами только с помощью сельского хозяйства… Необходимо непременно найти решение для их безбедного существования, что будет в интересах всего мира. Эти люди не должны быть принуждены житейскими тяготами избрать недемократический и хищнический образ жизни. Это сложнейшая проблема, которая требует координации усилий англо-американских союзников и России».
Трумэну подобный подход показался разумным. «В нашей стране велась обширная дискуссия о том, иметь ли нам с Германией „жесткое“ или „мягкое“ мирное соглашение, – напишет президент. – Большинство соглашалось с тем, что Германия должна быть лишена возможности когда-либо снова совершить агрессию, и в этом смысле мы хотели, чтобы оно было „жестким“. В то же время мы помнили, что после 1919 года Германия была настолько ослаблена, что только американские деньги давали возможность получить те репарации, которые были на нее наложены».
Удивительно, насколько быстро западные лидеры готовы были забыть все ужасы германской агрессии. Даже такой германофоб, как генерал де Голль, начнет выдавливать из себя слезу: «Когда я проезжал мимо груд развалин, ранее возвышавшихся прекрасными зданиями городов, через деревни с потрясенными жителями и разбежавшимися бургомистрами, встречаясь с населением, среди которого практически отсутствовали взрослые мужчины, мое сердце европейца сжималось от боли. Но я ощущал также, что подобный катаклизм не может не изменить коренным образом психологию немцев.
С агрессивным рейхом, трижды на протяжении жизни одного поколения пытавшимся подчинить себе мир, покончено. На долгие годы главными заботами немецкой нации и ее политиков будут восстановление разрушенного хозяйства и обеспечение достойного уровня жизни населения».
Ирландский историк Джеффри Робертс считал, что Сталин, рассчитывая на сотрудничество с западными союзниками по германскому вопросу, «допустил ошибку, спроецировав свои собственные расчеты и рассуждения на других. После войны его партнеры по „большому альянсу“ постепенно все больше начали рассматривать Германию как союзника в борьбе против коммунизма, а не как потенциальную угрозу, против которой нужно было по-прежнему объединяться с Советским Союзом».
Серьезнейшую угрозу на Западе видели в повсеместном усилении влияния коммунистов. «Чем тяжелее жилось народам Западной Европы, тем более явственной становилась в их странах возможность революции и даже поворота к коммунизму», – писал Фейс.
Планы помощи Германии обсуждались уже вовсю, тогда как планы помощи жертвам немецкой агрессии на Востоке на ум западным политикам не приходили вовсе. Фейс давал этому факту довольно неуклюжее объяснение: «Американские и британские власти больше сочувствовали трудностям, переживаемым немцами, чем страданиям поляков, русских и других народов, подвергшихся немецкой агрессии. Несколько миллионов американских и британских солдат жили среди немцев, беды которых могли вызвать у них сострадание. В противоположность этому, мало что было известно из первых рук о том, каковы были условия жизни людей в странах на востоке Европы. По причине, возможно, недоверия и высокомерия, с которыми относились к ним американские и британские наблюдатели, поступавшая информация была довольно скудной. Что касается русских, то стремление помочь им материально наталкивалось на их закрытость и самодостаточность».
Серьезные разногласия назревали и по репарационной проблеме. Еще в Ялте Иван Михайлович Майский, возглавлявший соответствующую комиссию в НКИД, представил план репараций, главными в котором были сумма советских претензий на 10 млрд долларов и предложение о создании репарационной комиссии в Москве как в столице наиболее пострадавшей в войне страны. Интерес западных лидеров к обсуждению этого вопроса был небольшим. Черчилля тревожил «призрак голодающей Германии с ее 80 миллионами человек». Впрочем, Рузвельт в Ялте заявил о желании «помочь Советскому Союзу получить из Германии все необходимое».
Удалось тогда добиться включения в итоговый документ положения о создании в Москве Союзного комитета по репарациям, который немедленно приступит к работе. Однако и Черчилль, и Рузвельт отказывались говорить о конкретике или называть цифры. У советского руководства создалось небезосновательное ощущение, что союзники хотят позволить СССР «взять с Германии как можно меньше». В последующие месяцы комитет по репарациям так и не собрался, что вызывало крайнее недовольство в Москве.
Американцы со временем только ужесточали свою позицию. Трумэн писал в мемуарах: «Д-р Исадор Любин был назначен нашим представителем в Союзнической комиссии по репарациям, и он начал набирать небольшой штат сотрудников. Их работа шла полным ходом.
Любин был способным государственным служащим с высоким интеллектом. Но в свете трудностей, возникших с Советами по поводу применения Ялтинского соглашения в отношении Польши, я считал, что эта позиция потребует „жесткого переговорщика“, кого-то, кто мог бы быть таким же жестким, как Молотов. По этой причине я попросил ЭдвинаУ.Поули стать моим личным представителем в вопросах репараций, а доктор Любин согласился помочь ему в качестве заместителя представителя Соединенных Штатов в союзнической комиссии».
Когда Молотов в апреле – начале мая был в Соединенных Штатах, он поинтересовался у Поули о причине задержки с началом работы комитета по репарациям. Тот заверил Молотова, что американское правительство прямо-таки горело желанием начать его работу, но хотело бы сперва разобраться во всех деталях вопроса. Так, другие европейские страны тоже требовали своей доли немецкого промышленного оборудования и товаров. Возникли сложности и с оценкой стоимости промышленных предприятий. Американцев волновало и экономическое положение в странах Западной Европы. В Вашингтоне опасались, как бы США не пришлось оказывать им, включая Германию, помощь.
Подобные настроения нашли свое
